Глава 1.
Совершеннолетие в бурные дни 1917 года. Начало профессиональной работы в театре
Я принадлежу к поколению, закончившему среднее образование в 1916 году - это был последний выпуск царского режима, а студентом стал в последнем приеме императорского Политехнического института. Хотя в гербе реального училища красовалась корона Александра II, а на эполетах студенческой тужурки переплетались два латинских "п" - Петрус примус, строгости императорского воспитания не помешали мне уже с января 1916 года нелегально участвовать в спектаклях группы профессиональных актеров, обслуживавших Сестрорецкую народную читальню и клуб железнодорожников в Любани.
Нехватка профессиональной актерской подготовки привела меня на драматические курсы Привано к педагогам Н. В. Смоличу, Л. С. Вивьену и И. В. Лерскому.
Утро 27 февраля 1917 года. Необычное скопление народа на улицах было мне понятно - ведь еще в начале февраля у нас в Политехническом состоялась сходка, на которой была принята резолюция: присоединиться к политическим требованиям рабочих и быть готовым к выступлению. В это утро мне нужно было ехать в институт, но шумящая, заполненная возбужденными людьми и безобидно ведущими себя казаками на конях, Знаменская площадь (ныне - площадь Восстания) так ошеломила меня, что не захотелось никуда уходить от событий, которые вот-вот должны были разразиться. На ящик возле памятника Александру III взобрался человек с красным бантом на лацкане пальто и начал говорить слова, которые еще вчера произносились только шепотом, а всего в двух шагах сидел на дончаке казак и... улыбался, покуривая самокрутку. По предложению оратора мы стали разбирать кучи кусков сколотой с мостовой оледенелости, уговаривая казаков продолжать быть нейтральными. Спокойный ритм развивавшихся событий был резко нарушен внезапным выездом из боковых, примыкающих к Гончарной улице, ворот Николаевского (Московского) вокзала отряда конных городовых. Многоголосый шум помешал разобрать смысл реплик, которыми обменивались помощник пристава невской части с казаками, но если мы не могли слышать, то зато могли увидеть блеск казачьей шашки, рубанувшей по голове пристава. Городовые, потерявшие начальника, быстро смылись, а толпа увлекла меня с собой к невской полицейской части. Вход в нее был наглухо закрыт обитыми железом дверями, но откуда-то возникли дворники с ломами, явно ожидая от меня и моего товарища, студента-психоневролога, приказа взламывать дверь - как-то само собой подразумевалось, что революцию делают рабочие и студенты. Рабочих в толпе не было, а студентов - только двое. Должен сознаться, трудными оказались эти секунды, когда надо было решать. Посмотрел я на товарища - роста он был малого, одет, несмотря на стужу, лишь в сатиновую рубашку, студенческую фуражку, но во взгляде темных глаз читалось столько твердости и понимания создавшейся обстановки, что мне стало ясно: "командовать парадом" должен он. Быстро распределили оружие, которого было много припасено в участке. Арестованных немедленно выпустили, а я, вооружившись японским кавалерийским карабином и наганом, вышел вместе с моим товарищем на Невский: мы искали революционный комитет, который должен был базироваться в районе начала Лиговки. На пути одно за другим возникали непредвиденные задержки: то надо было срочно ликвидировать гнездо городовых на чердаках, то предлагали провести нас в квартиру, где проживал шпик сыскного отделения. В конце концов мы потеряли друг друга, и лишь через месяц маленькая фигурка моего товарища все в той же черной рубашке мелькнула в студенческом комитете, чтобы затем остаться только в моей памяти. А забыть этого необыкновенного человека не мог я еще и потому, что один рукав он заправил под ремень рубашки - правой руки у него не было.
Так вступил я в неведомую область, пугавшую опасностями и увлекавшую грандиозностью происходящего. Приняв ответственную роль некоего соучастника в руководстве хотя бы и малого участка движения, я порывал со спокойной жизнью стороннего наблюдателя. Все дальнейшие действия мои проходили как бы во сне, когда поступки проходили четко - в фокусе, а мысли и слова оставались неясными и размытыми - вне фокуса. Окончательно перешагнуть порог страха так и не удалось, но от робости и неуверенности я избавился в значительной мере - наверное, так бывает со всеми в девятнадцать лет. Хотя одет я был тепло - русские сапоги, фланелевые портянки, шерстяной башлык и великолепная пушистая папаха, - но резкий и стужистый ветер пронимал до костей, и я очень обрадовался, когда около памятника Суворову ко мне подошел хорошо одетый мужчина и, отрекомендовавшись шофером, предложил мне использовать роскошную машину, которую он много водил, а стоит она тут рядом во дворе дома на Миллионной (ныне ул. Халтурина). Когда он, найдя старшего дворника, привел меня к гаражу, тот, увидя вооруженного студента, да еще в папахе, пролепетал что-то о расписке, но я ответил: "О судьбе машины ваш хозяин сможет узнать в Государственной думе, куда я ее сдам сегодня же". Так я и сделал, но оформление этого акта отняло бы у нас много часов, если бы не подвернулся мне в приемной коменданта Думы капитан, выяснявший технику перехода лейб-гвардии гренадерского полка в распоряжение Государственной думы.
Комендант, представив капитана как адъютанта полка - князя Максутова, предложил мне поехать, договориться с командиром полка и привезти его в Думу для подписания соответствующего акта. Машина оказалась действительно роскошной, и выбоины на мостовой воспринимались в ней, как на лодке воспринимается волна. По пути нам попалось здание окружного суда, все еще продолжающее гореть, и стаи пылающих бумаг, как фантастические птицы, все еще продолжали летать, подхватываемые леденящим ветром, а на панели все так же толпились люди, не желающие обращать внимания на стужу. Когда я присмотрелся к одному старику, то на глазах его увидел слезы, равномерно падавшие на панель, и столько было торжествующей радости в этих глазах, что невольно вспомнилось, как много молодых и красивых жизней было разломано в этом горящем теперь доме.
В воротах гренадерских казарм часовой, пропустивший нашу машину, увидев студента с карабином, улыбнулся. Только в немногих окнах светился тусклый огонек, чувствовалось, что тишина и покой обманчивы и офицеры не по доброй воле идут на переговоры. Мое предчувствие не обмануло меня, и первые же слова, а еще больше - выражение настороженно-умных глаз полковника убедили меня в сложности положения.
Очень трудным для меня оказалось участие в ужине, когда мне нельзя было ударить лицом в грязь в обществе гвардейцев. Но как это ни странно, озабоченный выполнением правил хорошего тона, я смог спокойно и уверенно добиться своей цели - то есть получить согласие командира полка немедленно ехать в Думу. Возвращаясь в Думу, мы опять полюбовались догоравшим зданием окружного суда. Альянс опытного в дипломатических делах Максутова и студента с красной повязкой на рукаве, очевидно, показался удобным коменданту Думы для доверительных поручений ареста представителей верхушки царской власти.
Еще двое суток не мог я попасть домой, отсыпаясь урывками на скамьях в коридорах Государственной думы, а иной раз и в комнатах, куда по указанию коменданта мы помещали привозимых нами арестованных. Принимавший их министр юстиции Временного правительства Керенский, хорошо знакомый по газетным портретам и многочисленным карикатурам в "Сатириконе", оказался небольшим человечком в черном сюртуке, подстриженным "бобриком", с длинной головой и лицом пастора, а веки глаз его были болезненно-красные.
Запомнилась, конечно, встреча с представителем Думы Родзянко. Возвращаясь как-то во двор Таврического дворца, мы были остановлены огромного роста человеком в длинном пальто и черной каракулевой шапке на маленькой голове. И вдруг голос, басовитый, как из бочки: "Господин студент, нет ли у вас..."? (тут он назвал какую-то деталь мотора). Я тихо спросил шофера, можем ли дать. Он мотнул головой, но я, обозленный тем, как Родзянко процедил "гассын студент" и тем пренебрежением, которое с горы своего роста он низвергнул на нас, все равно сказал "нет", и машина наша, обойдя Родзянко, продолжила свой путь. Так трое суток промелькнули в стремительном "монтаже" жизни-спектакля, в котором мне досталась роль человека, знающего что-то, чего не знали другие, и потому обязанного принимать те или иные решения. Но сам-то я знал, что ничего не знаю,- потому решал только тогда, когда ясно видел, где правда. Да, такой возможности "обкатки" актерских приемов, что дали эти бурные дни, наверно, не смогла бы мне дать никакая школа. Переутомленный и физически и нервно, я смог, наконец-то, добраться домой и, отогревшись, выспаться досыта.
