"Биржевочка" - 6

Случалось и мне дважды выступать в роли репортера, но первое мое выступление вызвало большой скандал.

К нам в отдел зашел заведующий отделом хроники Карл Яковлевич Эттингер и обратился ко мне с неожиданным предложением — дать отчет о лекции какой-то дамы-теософки.

— Лекция на тему "О ритме в новой жизни", — добавил он. — Послал бы я репортера, да он напутает, потом сам не разберется. Я вам сейчас выпишу десять рублей на расходы и хорошо заплачу за отчет.

Я согласился. В пустующем зале дамочка-теософка часа четыре медовым голоском болтала какую-то мистическую чепуху, со ссылками на индусский йогов и известную в то время теософку-шарлатанку Блаватскую. Я добросовестно прослушал до конца болтовню теософки, поехал часов в двенадцать ночи в редакцию, написал отчет и сдал его Эттингеру. В отчете я, что называется, разделал лекторшу под орех. Когда я на другой день явился по обыкновению утром в редакцию, Гутман встретил меня возгласом:

— Что вы наделали!

— В чем дело? — удивился я.

Отчет мой, оказывается, был напечатан и привел лекторшу в состояние дикого бешенства. Она немедленно позвонила по телефону своей приятельнице, жене издателя Проппера[1]. Жена Проппера взялась за мужа, тот позвонил редактору Гаккебушу. Гаккебуш вызвал заведующего хроникой Эттингера и набросился на него с грубой бранью. Эттингер кое-как успокоил разъяренную теософку, пообещав ей напечатать второй отчет, хвалебный, и командировал к ней на квартиру для беседы более тактичного сотрудника. Действительно, на другой день отчет этот был напечатан. В нем превозносили лекторшу до небес и врали без смущения, что зал во время лекции был полон, и публика часто прерывала лекторшу долго несмолкаемыми аплодисментами. Инцидент был исчерпан. И, к удивлению сотрудников, гроза меня, главного виновника скандала, миновала.

Вторично мне пришлось дебютировать в роли интервьюера.

— Вы знакомы с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем? — спросил меня как-то при встрече Эттингер.

С Бонч-Бруевичем я знаком не был, но познакомился с его женой Верой Михайловной Величкиной и побывал в его квартире вот по какому случаю. Мой восьмимесячный сын неожиданно заболел колитом. Ребенок лежал неподвижно в своей кроватке, закатив глаза, поджав посиневшие ножки, и изредка тихо стонал. Я, как ошпаренный, вылетел из квартиры на Херсонскую улицу и побежал к центру в поисках врача. На углу мне бросилась в глаза вывеска "Врач В.М.Бонч-Бруевич". Я взбежал по лестнице и позвонил. Вышла небольшого роста женщина с седыми волосами и молодым, необыкновенно симпатичным лицом. Узнав из моего бессвязного рассказа, в чем дело, она немедленно оделась, захватила с собой небольшой чемоданчик и пошла со мной. Через полчаса умиравший ребенок ожил. Несмотря на все мои старания, Вера Михайловна категорически отказалась от гонорара за лечение и просила меня зайти, если с ребенком будет неблагополучно, в любое время. Ее мужа Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича я не встречал. Слыхал лишь, что он старый революционер, известный знаток сектантства, составивший антологию русской поэзии. Поэтому я ответил Эттингеру:

— Нет, я с ним не знаком, но мы — соседи.

— Ну, все равно, — сказал Эттингер. — Видите ли, в чем дело. Сегодня в "Новом времени" появилась заметка об изуверах-сектантах, которые сожгли на костре живого члена своей секты. Нам необходима статья или заметка, поясняющая, что это за сектанты. Я послал бы к Бонч-Бруевичу репортера, но боюсь — он его не примет. Поезжайте вы. Что бы он ни написал, мы напечатаем и заплатим какой угодно гонорар. Передайте ему, что мы согласны на все его условия заранее. В крайнем случае, если он откажется, — составьте заметку с его слов.

Вечером я отправился на Херсонскую улицу. Владимир Дмитриевич встретил меня очень любезно, но дать статью категорически отказался:

— В "Биржевые ведомости"? В эту грязную газетку? Ни за что! Единственно, что я могу сделать, — это рассказать вам об этих сектантах, а вы пишите сами. Но прошу вас моей фамилии не упоминать.

Я записал все, что он мне рассказал. Он вручил мне для ориентировки оттиск со своей статьи о сектантах, напечатанной в журнале "Современный мир". Этот оттиск я сохранил и в 1934 году, сдавая в Литературный музей кое-какие материалы, передал ему и этот оттиск[2].

Этими двумя выступлениями в качестве репортера я и ограничился.