Земляки - 4

Земляки. Часть 4

Сколько всего лихого выпало на долю старшего поколения, нашим отцами и матерям в мучительном для страны ХХ веке. Сколько кровопролитных войн пришлось пережить, от гражданской, мировых до региональных.

Гражданские войны – одни из самых жестоких и разрушительных в истории цивилизации, когда граждане одной страны, сжигаемые взаимной ненавистью, разделенные по политическим возрениям, по религиозным убеждениям, по социальному положение, не признавая гуманных норм, бесчеловечно и жестоко уничтожают друг друга. Вал такой бойни из края в край прокатился по огромной России, оставив после себя такое количество жертв, разрушений, горя и слез, которые, пожалуй, не уступят гитлеровскому нашествию.

Когда мы изучали в школе Гражданскую войну, то события 20-ти летней давности уже тогда казались очень далекими, легендарными, почти неправдоподобными. Люди же, участники этих событий, представлялись сошедшими со страниц седой истории, почти былинными ветеранами этой войны и величайших потрясениях, пережитые нашими дедами. Для них – этот почти безвестные события очень далекого времени, неясно маячившие в тумане ушедшего. И тем ценнее, интереснее, значимее любые рассказы и сведения о тех далеких годах, когда они исходят от самих свидетелей давней войны, полыхавшей более восьми десяткой лет тому назад.

Мария Капитоновна Мареева (фото на заставке), прожив без малого век, помнит и рассказывает о прожитом так много и подробно, будто все это происходило вчера или на прошлой неделе.

Одно из событий Гражданской войны коснулось её неокрепшей души лишь краем, но оставило в ней неизгладимый след на всю жизнь. «В июле 1937 года мы приехали на прииск Херпучи, где отец, Капитон Николаевич, и брат Николай стали работать инструкторами Горпромуча. Меня приняли на должность бухгалтера в приисковую контору и по совместительству от Госбанка контролером приисковой кассы, где кассиром был Кокорин Иннокентий Семенович. В 1949 году после Кокорина кассиром стал работать Гаврилов Иван Гаврилович. 2 апреля он пришел на работу празднично одетым, не как всегда, даже белая рубашка и галстук. Я спросила причину торжества, он мне ответил, что у него сегодня второе рождение. В апреле 1920 года Гаврилов был под Читой в партизанском отряде. Был приказ Главкома: взять Читу. К городу были подтянуты и другие отряды. Поддержать их должные были рабочие мастерской и железнодорожники. Партизаны зашли в деревню, все помылись в бане, - был канун Пасхи, - одели чистое белье и портянки. Отряд выступил – шли победить или умереть. Но была провокация и рабочие мастерских партизан не поддержали. Против партизан выступили семеновцы, казаки на конях и японцы. Бой был за речкой Второй Читинской, у подошвы горы, недалеко от сумасшедшей больницы. Я помню тот бой, он длился, мне казалось, очень долго, а начался утром, когда было уже светло. Мы жили на окраине Мита-1, наша улица односторонка Ново-Набережная, напротив – простор речек Первая Читинка и Вторая Читинка, а за ними высятся сопки.

Праздничный день Пасхи, все идут на нашу улицу. От нас хорошо видно и без бинокля, как начался бой и что вдали происходило. Люди забирались на крыши домов, чтобы лучше видеть. Казачьи разъезды разгоняют народ, но люди все равно собирались. Видно, как цепью, со своим – Хе, бегут японцы, как лежать убитые и раненные, а между нами ходит большая собака с сумкой на боку, а на ней красный крест. Потом собаку убили японцы. Стреляли орудия, при удачном попадании партизанской пушки, у зрителей взрыв голосов одобрения. Но силы не равны, партизаны отошли, оставив на поле боя 17 или 18 человек. На другой день между убитыми ходили японцы, тыкали лежащих штыками. Все это было хорошо видно от нашего дома. К убитым ходили и жители, но опознать их было нельзя, иначе гибель всей семье. Дети бегали смотреть убитых, но я не решилась пойти и вернулась. Брат Коля ходил и рассказывал, как японцы тыкают штыками партизан. Все убитые разуты, только белеют портянки. Хоронить их не давали три дня. Потом рабочие мастерских договорились я цыганами, они народ нейтральный, и похоронили убитых.

Вот в этом бою и участвовал Гаврилов И.Г., даже ранен не был. У меня 2 апреля день Ангела, я видела этот бой, в памяти он навсегда: разъезды казаков, перебежка японских цепей, и как ходит собака с сумкой, и как её убили шашкой.

Не зря сказал один ученый, не помню, кто: «Детство живет с нами всб жизнь и умрёт с нами». Мы, дети-читинцы, много лихого видела в 1919-1920 годах, и все ужасы живут в памяти до сих пор.

С тех времен запомнились некоторые песни. В литературе их нет, они народные. Забайкальцы, читинцы и амурцы их пели, были песни с мелодиями, близкими к маршу. Вот одна из них:

Под частым разрывом гремучих гранат

Отряд коммунаров сражался.

Под натиском белых наёмных солдат

В расправу жестоку попался.

Навстречу им вышел старик-генерал,

Он суд им вершил беспощадный:

- Вы землю просили, я землю вам дам,

А волю на небе найдете.

- Не смейся над нами, коварный старик,

Нам выпала страшная доля,

На выстрелы ваши ответит наш крик:

Земля и народная воля.

Вторая песня сама пришла на память с непонятным словом – гомон.

- Где ты был, мой старый Гомон,

Где шатался до зари?

- Видел я прошедшей ночью

Мать родную и сестру.

Подводили их японцы

К разведенному костру.

Били, жгли и издевались

В час получной тиши.

Слыша стоны, содрагалися

Все прибрежные кусты.

Расстрелял я все патроны

Всех японцев разогнал

И оплакал труп старушки,

Над сестрою порыдал.

Мой брать Николай знает эти и другие песни и исполнял их, когда мы встречали Новый 1979 год у них в Крыму, пел и подыгрывал на гитаре.

В 1922 году отец заболел и получил инвалидность. Из Читы его перевели на станцию Ерофей Хабаров. Как-то, будучи в г.Свободном, он встретил крестьянина из с.Константиновка на Амуре, и тот уверил, что надо ехать у это село. Так мы и сделали. Прибыв в Константиновку, поселицись на улице Рабочая, где жили такие же, как мы, безземельные и безденежные.Вот и поговорка о таких был:

- Вошь, куда ползешь?

- В деревню кормиться.

Отец стал работать на паровой мельнице, а мама с сынами пошли в люди. Помогали копать картошку, убирать урожай. За месяц заработали запасов овощей на год. В Забайкалье мы наголодались, а здесь зажили, как в раю. Население к нам относилось доброжелательно.

Так жили до 1931 года, когда в село приехал вербовщик для работы на приисках треста «Приморзолото. Отец завербовался. Колхоз его отпустил – что с него толку в колхозе, да еще инвалид и семья большая. Так и расстались с Константиновкой, оставив колхозу пару лошадей, пару молодняка, одну корову, пару телят, нетель, овечек и дом в придачу».

Итак, жизнь на прииске Херпучи, работа в бухгалтерии главной конторы.

«…Когда началась война, пришло сверху распоряжение об уничтожении части архива прииска. Он хранился на чердаке конторы в специальном помещении. Я было в в группе по отбору документов на уничтожение. Судя по количеству бумаги, на которой были написаны документы, Херпучи существовали еще до революции. В то время моя голова была занята другим, не этими бумагами, иначе я могла бы узнать многое о истории прииска. А вот тетрадка по дневному заработку китайской бригады у меня в руках. Поразили суммы заработка в день на одного человека: от 30 до 117 граммов золота. Это богатейший заработок. За китайцами был установлен надзор со стороны геологоразведки и спецчасти. Все заработанное золото они сдавали в казну, по их желанию им выдавали боны для покупки в золотоскупке продуктов, или же платили деньги по 9 рублей с копейками за грамм золота.

Китайская бригада, около 20 человек, работала до 1939 года на богатейшем участке «Успенский». Сделали навес, под ним стол, на столе бутылка с вином, есть что покушать. Рядом печка, где повар готовит еду, пампушки. Китайцы гостеприимны – заходите, угощайтесь, но не напивайтесь. Все тихо, хорошо, без шума и драки, несмотря на то, что любителей выпить на дармовщину во все времена хватало.

Еще до выселения китайцев на прииск приехала семья: муж, жена Фая и двое детей. Фамилии их я забыла. У Фаи отец китаец, а мама русская, и она очень похожа на китаянку, и дети, как китайчата. Китайцы увидели вновь прибывших, загалдели, затараторили, окружили их, приняли за своих. Натащили им всякой еды, добра. Фая подарки приняла.

Встречались мы с Фаей уже в годы войны на сплаве дров с Верхнего Хона. Эти дрова, распиленные и расколонные, сплавлялись по ключу до большого водоема, а там загружались на машину и возились в Оглонги на электростанцию – великую пожирательницу дров. Нас,женщин с главной конторы, на неделю снимали с работы и посылали на этот сплав. Уходили утром в 7 часов и возвращались в 6 часов вечера. До Хона шли несколько километров пешком в баграми на плечах. Возвращались вдоль ключа, следили за плывущими чурками. Русло ключа извилистое, частые мели, перекаты. Мы с Фаей шли в последней паре сплавщиков. Одна идет по одному берегу, другая – по-другому. Разбираем заторы, часто по колено заходим в холодную воду. У котлована, где кончается сплав, мыли ноги, полоскали обувь – обычно носки и галоши. Как-то подошла к Фае, она мыла ноги, - боже мой, что я увидела: ноги сплошь покрыты ранами и язвами. Я спросила её, зачем она с такими ногами ходит на сплав. Она ответила: «А что делать. Муж на фронте, детей надо кормить. Другой работы для меня нет».

Вспоминаю наши обеды во время сплава. Кто работает недалеко друг от друга, собираемся кучкой. Садимся в кружок и кушаем молча, стараясь скрыть друг от друга свою скудную еду. Один такой обед, другой. Потом кто-то не выдержал и говорит: «Давайте кушать открыто». Открылись и весело смеялись. У кого-то есть соленая или конченая горбуша, у кого-то картошка, у кого-то кусочек хлеба. Пробовали – у кого рыба вкуснее. Копченая самая вкусная рыба была у меня, отец коптил ольховыми гнилушками.

Со стороны Верхнего Хона к Оглонгам ведет глубокий распадок, по которому мчится шумный ключ. Летом 1943 года по крутому склону распадка проложили деревянный лоток. Вверх на перевал дорогая сносная и туда чурки-швырок подвозили на лошадях. С большой высоты вниз по лотку чурки неслись быстро с оглушительным грохотом. Затем дрова грузили на автомашины и доставляли к электростанции. Это лоток помог сократить путь перевозки на много километров. Так гораздо короче, чем везти мимо Безымянного, мимо Главстана. Работать на лотке очень тяжело. Нужно из штабеля взять тяжелую чурку, поднять её и бросить в лоток. Так за день наподнимаешься и набросаешься, что нет сил лодку ко рту поднести. В конце-концов нас, нас, женщин, пожалели и не стали посылать на этот злополучный лоток, там работали лишь мужчины».