Провинциальная публика

Глава XXVII. Провинциальная публика

 В начале декабря нас ожидал сюрприз. Дядя объявил, что мы переедем во флигель в Саратов на время отсутствия тети, т. е., когда она повезет Лелю в январе в Москву. Мы, конечно, этому обрадовались, зная, как все скучаем без нее. Но затем отъезд придвинулся, и в солнечный, морозный день половины декабря наш поезд-возок, кибитка, троечные и парные сани, двинулись в путь. Переезжали мы в Саратов всего на два месяца, но с нами ехали -- наши люди, вещи, провизия. Не были забыты и собаки, т. е. выросшие за лето у нас щенки, носившие клички, соответствовавшие пережитым политическим событиям: Дизраэли, Андраши, Мухтар и пр.

 Первое время бивуаки во флигеле показались нам очень неудобными. Было тесно, шумно. С первых же дней у нас безвыходно, сменяя друг друга, были гости. Наш приезд в Саратов был встречен всеми друзьями тети и дяди так радушно, что флигель наш превратился в калейдоскоп, и заняться чем-либо становилось очень трудным, а между тем, я все так же крепко держалась своей программы и всеми правдами и неправдами старалась выкроить себе назначенные 5-6 часов в день "учебного занятия". Кити очень забавляло "наблюдать провинциальную публику", хотя в ней ничего не было провинциального. Какая теперь "провинция", когда все эти провинциалы связаны одним-двумя днями пути со столицами, и столько же времени проживают в столице, сколько у себя в имениях или в провинциальных городах? Но Кити искала пищи своей желчи и критическим наблюдениям. Она ими смешила и нас подчас, подмечая то, что нам бы и невдомек заметить, но в общем -- это нам не особенно нравилось, в особенности Леле, который, вообще, не любил острот и насмешек, и сейчас же находил причину жалеть или оправдывать тех, кого она высмеивала (Марья Дмитриевна, дама сердца его, как продолжала язвить Кити, проводив нас, немедленно уехала куда-то "погостить" вглубь уезда). Мои отношения к гордой "маркграфине" тогда были довольно сложные. Кити была первой девушкой, с которой я стала говорить по душе, и я мысленно называла ее другом своим, я готова была привязаться к ней искренно и "навсегда"!.. Но я чувствовала в ней отталкивающий меня холодок и что-то хуже. Я понимала, что она имеет к тому полное основание. Ну что представляла я для нее, избалованной друзьями своего пансиона (как я завидовала учащимся в учебных заведениях, потому что они имели товарищей, подруг, друзей!..). Жизнь наша в Губаревке представлялась ей, избалованной московскими концертами и театрами, какой-то ссылкой, заточением. Я прежде всего в глазах ее была деревенщиной, с которой нельзя было ей говорить о том, что для нее превыше всего -- о театральном искусстве. Мало того, что я никогда в театре не бывала, но, когда Кити принималась вздыхать, вспоминая Федотову да Ермолову или Станио и других певцов, как лисица перед виноградом, я начинала высказывать довольно "дикие, допотопные" взгляды на любимое ею искусство, тешась ее возмущением. Других театров, кроме "именинных" у нас в куртинах, я не видела, но я с апломбом утверждала, что -- зелен виноград, то бишь -- что трели и рулады для выражения "обыкновенных" чувств на сцене, должно быть, производят убийственное впечатление и что вообще все представления на сцене фальшивы, ходульны, неестественны, а увлечения актерами и артистами -- блажь!.. Кити никогда не горячилась, даже когда я задевала ее святое-святых -- театр, но умела так уничтожающе взглянуть на меня, пожимая плечами, что я краснела от досады. Молчаливое пожимание плеч выражало мне в ответ, конечно, полное несочувствие, негодование даже. И мало-помалу я должна была понять, что мы с Кити говорим на разных языках и дружбы мне с нею не связать. Да и к чему? -- утешала я себя: у меня есть друг, один, но настоящий друг -- Леля! Он пока не знает и даже не догадывается, что помимо его звуков и учебников, есть еще многое, многое поинтереснее на свете, но все-таки он уже понимает суть жизни и суждения его не так односторонни и пристрастны. Он в каждом человеке ищет душу, к каждому относится благодушно, без предвзятой идеи, без насмешек и ядовитости.

 Перед самым Рождеством или уже праздниками мне, наконец, удалось попасть в концерт и театр, то, что в Губаревке мне казалось еще почти недосягаемым. В концерте мы были вдвоем с Кити и с нами Мария Николаевна Таушева, соседка, хотя и никогда не жившая в своей Губаревке-Таушевке (или Тамарской, по девичьей фамилии Марии Николаевны). Пел Славянский[1] со своей капеллой. Ну, признаюсь, и теперь, 40 лет спустя, слышу отчетливо дивные мотивы, с которыми выступал этот чародей со своей капеллой... Это было очарование.

 С театром вышло несколько иначе. Спектакль был любительский, с благотворительной целью. Играли не артисты, а простые смертные из саратовского общества. Играли, говорят, превосходно, умопомрачительно, но я положительно не могла сосредоточиться, вслушаться, понять содержание пьесы (название ее даже забыла), до того я была отвлечена антрактами, довольно частыми и длинными. У нас была большая литерная ложа внизу, с аванложей, а так как дяде из-за больной ноги были запрещены лестницы и он бы не мог пойти в фойе, то с нами прибыл в театр и Сидор с Варей. Они привезли с собой самовар и чашки. Мы пили в аванложе чай с домашним печеньем и смоквой, угощая всех заходивших к нам гостей,-- словом, пикник был форменный! Не был забыт и кот Жирофле. На коленях у Оленьки в белом платье, он был заключен в шелковый розовый мешок и высовывал свою лукавую мордочку из-под оборочек, чтобы грызть сахарные крендельки; слушал музыку со вниманием, а если на высоких нотах принимался мяукать, Варя немедленно выносила его в аванложу.

 В такой полудомашней обстановке театр мне показался очень веселым времяпрепровождением, но меня удивляло, что Леля, кроме того интересуется и сутью пьесы, разбирается в игре "артистов"! По суетливости своей я думала не о содержании пьесы, а о новых и старых знакомых, наполнявших в антрактах нашу ложу, о чае с смоквой, о наших с Кити красивых туалетах, о Жирофле, о впечатлениях Кити, конечно, все критиковавшей... и только одним ухом схваченные трагические монологи с дрожью в голосе какого-то молодого человека на сцене и принужденный, конечно, неестественный смех какой-то вертушки ему в ответ показались мне именно тем, что я ожидала в театре: ходульность, явный обман и кривлянье!

 Но так как, подчеркивала Кити, играли любители, да еще средней руки, а не ар-ти-сты, то вопрос о театре остался пока у нас открытым. Мы вернулись домой всем семейством в своих больших деревенских санях, на тройке, накануне прибывшей с битой птицей и капустой из Губаревки. Все это: свои лошади, свои люди, свой самовар и свои лепешки в театре, совершенно помирили меня с той "казенщиной, ходульностью и фальшью", которыми должно быть все пропитано в театре, думала я, но все-таки не теряла надежды когда-нибудь увидеть на сцене и настоящих актеров!

 Вслед за этим первым выездом в театр последовала жестокая расправа, как язвила Кити: начались визиты чуть ли не всего города. Дядя не выезжал по болезни, тетя не оставляла его одного... и вот друзья наперерыв стали нас навещать! И что за сутолка началась тогда! То заедет Пелагея Николаевна, жена дяди Александра Ивановича (Шахматова) с сестрой своей Лидией Николаевной Всеволожской, то соседка по Ивановке (в 30 верстах, в родстве по Ченыкаевым и Сумароковым) О. И. Деконская, то Е. С. Киндякова (в родстве с тетей по Сабуровым) и пр. пр. Не в родстве, но большими друзьями дяди были Александра Александровна Хардина, приезжавшая с братом своим А. А. Киреевым и двумя дочерьми, которые, будучи немного старше меня, держали себя уже взрослыми барышнями и начинали уже выезжать, пользуясь большим успехом в обществе. Я чувствовала себя с ними неинтересным для них подростком, без всякого светского лоска и в постоянной борьбе с Конфуз-Ивановичем... Ездить к ним с ответными визитами было для меня пыткой. Когда же после Нового Года мы с дядей остались одни, тетя же с Лелей уехали в Москву... я очень решительно стала отказываться от множества приглашений, которыми нас засыпали, под предлогом, что я теперь также не могу оставлять дядю одного дома! А все же, помнится, два раза пришлось уступить. Первый раз пришлось нам с Кити появиться на семейном вечере у Киндяковых. Это был самый открытый и гостеприимный дом в Саратове, оживленный большим количеством детей, из коих Наташа, моя сверстница (ставшая вскоре моей приятельницей), была старшая. Играли у них, пели, танцевали, а за чайным столом, помнится, всем вниманием завладевала старуха Анна Васильевна Селивачева. Эта была одна из тех четырех почтенных, всему городу известных дам, которые ярким созвездием горели тогда на саратовском небосклоне. Мы много слышали о них и на Рождество имели случай познакомиться еще с двумя из них -- Байшевой и Сыробоярской. Четвертая звезда -- Алена Андреевна Иванова была в то время больна. Селивачева, почитая себя с теми дамами звездами Саратова, все-таки признавала Иванову самой яркой из них. И вот по этому поводу она и вела остроумные рассуждения, слушая которые все хохотали до слез. Еще А. Дюма, в известном описании своего путешествия по России, уделил ей свое внимание, называя ее "La reine du Volga" {"Царицей Волги". У нее было в обычае проводить лето на пароходе между Нижним и Астраханью.}. Ни губернатор, ни архиерей не решались обходиться без ее совета или наставления; все считали долгом своим навещать и бывать у нее. Матери везли к ней дочерей, старики приходили к ней отвести душу. Так поставить себя -- царицей общества она сумела одной силой ума и характера. "Вот такой хорошо быть, Кити, не правда ли?" -- допрашивала я, когда, возвращаясь домой, мы ехали в санках светлой, как день, ночью: месяц стоял высоко-высоко в глубине небес! "О нет! -- возразила Кити. -- Эта жизнь в провинциальном городе и с провинциальными интересами меня не соблазняет, нет, нет!.." И начались наши обычные споры о жизни и цели ее, о том, что ожидает нас в будущем... и что "жизнь,-- уверяла я,-- все-таки полна радостей и очарования даже в провинции!.."

 Вторым выездом, от которого мы никак не могли отказаться, был обед у старушек Бистром и Левашевой. Кити нездоровилось, и мы с Оленькой были вдвоем у них. И они ведь были незаурядные дамы. Если Ал. Дюма оценил Алену Андреевну, шах персидский, проездом в Саратове, настолько был поражен В. Дм. Бистром, что подарил ей черные бусы-четки (которые она надевала на себя в парадные дни), а прощаясь поцеловал ее в лоб... Шаха пленило поднесенное и посвященное ему стихотворение, прочитанное ему с большим подъемом самой поэтессой. Варвара Дмитриевна очень талантливо слагала стихи и издала их отдельной брошюрой.

 Она нам с Оленькой подарила по брошюрке, предварительно прочитав нам вслух лучшие места. У Прасковьи Дмитриевны, знавшей эти стихи сестры наизусть, все же от умиления навертывались во время чтения слезы. После обеда я должна была с ней играть в четыре руки увертюру Бетховена, пока Оленька лакомилась апельсинами. Угощали нас вообще на убой. Задержали еще и к вечернему чаю. Гостеприимные хозяйки обещали дяде доставить нас домой сами и непременно с Дуняшей, старой, толстой няней, без которой и они никогда не выезжали. Довольно поздно, так что дядя уже стал беспокоиться (и хотел печатать в газетах, что "сбежали две девочки",-- уверял он) подали к крыльцу древнюю обширную колымагу, запряженную парой старых разномастных коней. "Дуниаша" села против нас и, в своей лисьей ротонде, заняла пол-кареты. Когда кони, погоняемые глухим, старым кучером и понукаемые не менее древним лакеем на козлах, наконец, сдвинулись и затрусили по снегу мостовой, Дуняша, крепко держа нас за коленки, стала уговаривать не бояться... Но мы не только не боялись, что россинанты нас понесут, но даже Оленька ничего бы не имела, чтобы ускорить их аллюр, зная, как нетерпеливо нас ожидают дома. А на беду еще вспоминалась картинка, ходившая в Саратове по рукам: были изображены -- эта самая колымага, разномастные россинанты и "глухие" на козлах. Дорогой в карете провалилось дно. "Глухие", не слыша отчаянных криков трех дам в карете, продолжают двигаться: шесть пар ног, провалились сквозь дно кареты! Дамы вынуждены бежать по мостовой, бежать, оставаясь в самой карете, не имея возможности ни выскочить, ни остановить ее; надпись на картинке гласила: "На улице немецкой, против булочной Федецкой"... и т. д. описывалось это происшествие в стихах.