Еще хуже обстояло дело со спектаклем "Калики перехожие".
Я помню, какое недоуменное чувство царило в Студии, когда на доске ее объявлений появился листок с распределением ролей в "исторической" трагедии Волькенштейна. Пьеса не нравилась решительно никому. Да и что в этом холодном, искусственном произведении, переносящем в тринадцатый век непротивленческие теории века двадцатого, могло привлечь молодых актеров Студии, весьма мало подверженных богостроительным увлечениям эпохи? Беспринципность Студии, отсутствие у нее своих репертуарных критериев в этом вопросе сказались с особенной силой.
В пьесе действует группа странников -- калик перехожих, объединенных идеей паломничества ко гробу господню в город Иерусалим. Предводительствует каликами "веселый атаман" Алексей, веселый оттого, что выбрал свой путь смиренника-правдолюбца. Калики надеются прожить в грешном мире, минуя мирские соблазны, обходя стороной усобицы древней Руси. Но это не удается. Оказавшись случайным свидетелем братоубийства, Алексей вступается за справедливость, поднимает меч на свершившего зло. Так сам он становится на путь греха, нарушает заповедь "не убий!", притчу о "левой щеке", подставленной тому, кто "дерзнул" на правую. В этом заключается, по Волькенштейну, трагическая вина героя. Осознав свой грех, Алексей добровольно приемлет кару -- калики зарывают его в землю живым.
Трагедия Волькенштейна далека от историзма, зато в ней весьма отчетливо отражены философские диспуты предреволюционной поры. В пьесе представлены две силы, две концепции: правда "каличья", близкая к догмам непротивления и не имеющая "зде пребывающаго града", как написано было в одной из рецензий {"Рампа и жизнь", 1914, No 52, стр. 9 - 10.}, земной резиденции, так сказать, и языческая, варварская, грешная правда феодальной Руси, утверждаемая "огнем и мечом". Алексей, преступивший через "правду каличью", гибнет; тем самым в пьесе торжествует смирение как "драгоценнейшее, лучезарное свойство русского народа, народа-богоносца" {Там же.}. Ретроградность пьесы не подлежит, таким образом, никакому сомнению. Хотела этого Студия или не хотела, но, играя "Калик", она вступала на путь пропаганды реакционных идей толстовства -- именно здесь, в "Каликах", а не в "Сверчке". Начав с социального протеста в "Гибели "Надежды"", она стала прославлять покорность в "Каликах", то есть круто отступила идейно с уже завоеванных позиций. Вот почему я считаю "Калик перехожих" самой серьезной ошибкой Студии, даром что спектакль закономерно оказался проходным и ненадолго задержался в репертуаре.
Однако все только что мной изложенное представляет собой, так сказать, соображения последующего порядка. Тогда мы ничего подобного не сознавали, не сознавал, я думаю, и Станиславский -- иначе никогда не рекомендовал бы Студии "Калик". Мы же знали одно и одно: надо играть -- и как можно лучше.
То обстоятельство, что герои Волькенштейна оказались при ближайшем рассмотрении нашими современниками, переряженными в старинные одежды, было лишь на руку Студии, потому что отвечало ее тенденции видеть в каждом герое "среднего" интеллигентного человека со всеми присущими ему переживаниями. "Калики" не были историческим спектаклем. Мы подошли к пьесе с обычной для Студии мерой "чистой" психологии, подводя базу "правды чувств" под нравственные муки христианствующих бродяг и раскаявшегося братоубийцы. Но это оказалось не простым делом: искусственные построения Волькенштейна были враждебны правде, сопротивлялись ей. Записи Болеславского при всей их краткости показывают, в каких муках рождался спектакль. Там есть даже такая: "Предлагаю снять "Калик" с репертуара вообще". Этого не случилось. Не хватило мужества. А жаль. Студия ничего не утратила бы художественно, зато из ее биографии выпала бы эта темная страница.
Я говорю это с тем большей ответственностью, что мне лично "Калики перехожие" принесли известное актерское удовлетворение. Я был одобрен Станиславским за роль Василия в этом спектакле. Мне просто-напросто повезло: Василий -- самая земная фигура пьесы, куда более земная, чем представлявшие в ней языческую Русь боярин Яволод и жена его, немощная, не от Мира сего, Настасья. В стане калик Василий -- человек случайный; он и пристал-то к ним лишь в надежде встретить в каликах не богомольцев, а удалых разбойников, промышляющих в темных лесах. Увертливый, хитрый, с юродством, с подлецой, он гнет да гнет свою линию, искушая Алексея, вкладывая в его руки меч. Его мечты -- отнюдь не христианские; сладко поесть, да вдоволь поспать, да разгуляться, пользуясь смутным временем, -- вот его идеал. И это давало мне как актеру право на краски контрастные, яркие, на крепкую характерность и психологическую цельность -- то есть на то, что уже и тогда я больше всего уважал в искусстве.
Я шел к образу, используя в качестве внешнего приспособления мимикрию Василия, его маскировку под самого что ни на есть правоверного калику. Из благостных благостный, из иконописных иконописный -- таким виделся мне мой Василий. Я добивался в гриме известного сходства с каноническим типом Христа. Но это был преступный Христос, Христос -- вырожденец, ублюдок. От твердого парика, присланного мне из Киева зятем, артистом Суходольским, череп Василия приобрел неправильную форму; поднятая левая бровь и прищуренный глаз придавали этой "иконе" зверское выражение, впрочем, тут же менявшееся на смиренное.
Разумеется, мои "достижения" в этом спектакле не простирались за пределы внешне контрастной характеристики. Пьеса Волькенштейна не давала никаких оснований для настоящих актерских глубин. И, если Константин Сергеевич меня одобрил, на то были особые причины. Они-то и составили единственный полезный урок этого надуманного спектакля.
Свободное копирование
