И все-таки театр был самой сильной любовью Сулера, может быть, потому, что то была поздняя любовь. Ради театра он многое оставил; в последние годы жизни дела Студии поглощали его целиком. Он пришел в театр и формировался как театральный художник в полосу "позорного десятилетия" в истории русской интеллигенции. Его первой режиссерской школой были "Драма жизни" Гамсуна, "Синяя птица" Метерлинка, андреевская "Жизнь Человека", опыты Крэга и Станиславского в "Гамлете". Он прошел эту школу, беря в ней полезное, профессионально ценное, отбрасывая с порога мистическую мишуру. Он был решительно не подвержен декадансу и Студию сумел оградить от этого вредоносного влияния. Я сам слышал, как в минуту откровенности он окрестил крэговский "Гамлет" презрительной кличкой: "Золотой предбанник".
Он принимал участие во всех спектаклях Студии, но не подписал ни одной ее афиши. Он был скромен до полного забвения своих прав режиссера и руководителя. Он помнил только об обязанностях. И был воспитателем прежде всего. Каждый дурной поступок в Студии, каждое проявление зазнайства, грубости оскорбляли его душу, приводили в состояние тяжелой депрессии. Он был по-детски не защищен от горьких впечатлений и временами страдал от нашей нечуткости, от нарушений неписаных этических правил Студии. "Без этики нет эстетики", -- любил он повторять. В его архиве хранится незаконченное письмо, где есть такие строки: "Пошлость и хамство -- вот две самые утомительные для меня вещи. А приходится наталкиваться на них ежедневно и терпеть. Иногда терплю, а иногда так это начинает раздражать, что не могу больше нести" {Хранится в личном архиве Л. А. Сулержицкого.}.
Эта душевная тонкость, способность оскорбляться пошлым в жизни представляли собой характернейшие черты Сулержицкого. Несмотря на все свои метания, на то, что он и в самом деле периодами рисковал "уйти на пустяки", Сулержицкий был человеком нравственно, да и творчески цельным. Нельзя сказать о нем, как о Вахтангове, что он не успел сложиться, не сумел сказать всего, что хотел. Каждым своим шагом, как человек и как художник, он говорил одно и одно. Его идеал был интеллигентски прекраснодушен, внеисторичен, опрокидывался полным незнанием практических путей к его реализации. Но идеал у Сулержицкого был, была вера, живая и ясная, что уже само по себе лучше того разъедающего скепсиса, которым буквально пропитан был воздух эпохи.
Был ли Сулержицкий толстовцем?
И был и не был.
Мы слишком широко пользуемся сегодня этим исторически конкретным понятием, забывая о том, что Ленин употреблял его в плане политическом и философском, имея в виду тех прямых реакционеров духа, которые обращали в догму, в средство оправдания позорной действительности слабые стороны учения Толстого. Сулержицкий не был сторонником "опрощения", не проповедовал вегетарианства, не увлекался поисками "бесцерковной" религии. И в этом был "сильнее" Толстого. Но он и не стал обличителем тоже, "срыванье масок" не было его стихией, и там, где Толстой ненавидел, клеймил, обличал, Сулержицкий надеялся, что дурной человек "одумается", что и у него есть сердце и он в конце концов вступит на путь добра. И в этом внеклассовом, абстрактно гуманистическом взгляде на жизнь Сулержицкий был, разумеется, неизмеримо слабее Толстого. Вот почему этот последний мог с полным правом сказать о нем: "Ну, какой он толстовец? Он просто -- "Три мушкетера". Не один из трех, а все трое!" {Копия статьи А. М. Горького хранится в музее МХАТ.}
Это удивительно точно сказано. В мыслях и воззрениях Сулержицкого было чрезвычайно много "благородной гасконады" и очень мало реальных представлений о социальных причинах общественного неблагополучия. Ему казалось, что можно изменить, мир проповедью, что довольно очистить человека нравственно -- и зло отступит, его позиции станут слабее. Он видел цель искусства, цель театра в том, чтобы "будить в человеке человеческое", воспитывать его добрым примером. И в этом "этическом непротивленчестве", если можно так выразиться, заявляло о себе его толстовство, своеобразное, очень частное, вытекающее из романтической, идеализированной, интеллигентской веры в добрые свойства человеческой природы.
"Я безмерно счастлив, празднично счастлив, и мне только хочется как можно лучше это сказать всем, кто утомлен, измучен, раздражен, что мы забыли, что есть солнце, что люди хороши и именно все (подчеркнуто мною. -- А. Д.), что стоит только на минуту это вспомнить, и начинается праздник -- немедленно... И это ощущение радости, неотделимости друг от друга в лучшем, в котором все как по условному знаку вдруг соединяются, бросая все дурное, -- это ощущение радости, ощущение единения так наполняет меня, что с трудом выдерживаю..." {Письмо хранится в музее МХАТ.} -- писал он Станиславскому с места своего отдыха как раз в ту пору, когда Студия делала в искусстве первые шаги.
Вот она, жизненная программа Сулержицкого, мировоззренческая основа "Праздника мира", отчасти "Сверчка" и "Потопа". Разумеется, она далека от действительных условий общественной борьбы. И мы отнюдь не склонны сегодня разделять восторги "безумца, который навеет человечеству сон золотой". Но и судить Сулержицкого так сурово, как судили мы до сих пор, мне кажется, не за что. Сулержицкий не принадлежал, конечно, к той лучшей части русской интеллигенции, которая навек соединила свои жизненные интересы с передовыми идеями марксизма. Но он и не был реакционной фигурой для своего времени. Его призыв к добру, к гуманизму и справедливости в пору общественной реакции мог принести скорее пользу, чем вред. Мы большие грехи прощали людям, которые, пережив пору жестоких метаний, длительный период "отсиживанья" от гражданских бурь, приходили в конце концов к сотрудничеству с народом. Сулержицкий умер в канун Октября, за несколько месяцев до победы пролетариата. Но, когда мы в Студии спрашивали себя: "А что бы теперь стал делать Леопольд Антонович?" -- ответ был один: "Пошел бы служить революции со всей присущей ему самоотдачей".
Свободное копирование
