Иван был старше меня только года на два, и, следовательно, между нами не было большой разницы лет, которая кладет обыкновенно большое различие во всем остальном. Мы с ним росли и играли вместе; общими оказались потом и наши юношеские увлечения. Но он был развитее, обладал более впечатлительным характером и потому шел впереди меня. Он очень увлекался чтением и музыкой. В 1865 году, будучи в седьмом классе гимназии, все свои средства употреблял на покупку книг; мне так памятен день, когда ему удалось купить у кого-то сочинения Белинского и Добролюбова в очень хорошем переплете; с каким торжеством показывал он мне тогда эти книги!
Я очень любил Ивана, и случай, происшедший с ним (изгнание из гимназии), оказал на меня решающее влияние. Я стал гордиться тем, что имел такого брата, которого вывезли с жандармом, и окончательно возненавидел свое начальство. Но мои политические понятия в то время все-таки мало чем разнились от понятий любого мужика: наш мужик ненавидел панов и чиновников и боготворил царя; я если и не боготворил царя, то во всяком случае не дорос до обобщений и подобно мужику ненавидел только ближайший ко мне чиновный мир, а о царе совсем даже не думал,-- так что каракозовский выстрел, раздавшийся четвертого апреля 1866 года, не вызвал у меня никакого другого чувства, кроме удивления, хотя в том году я уже оканчивал гимназию.
Припоминаю, повели нас, гимназистов, тогда на площадь к губернаторскому дому, где что-то читали по поводу чудесного избавления царя от руки злоумышленника, а потом приказано было нам собраться в торжественный зал в гимназии для молебна.
Мы имели свой гимназический хор, и в этом хоре я пел басом (никакого баса у меня никогда не было, но я записался в хор для того, чтобы избавиться от заведенного Тулубом порядка -- ходить в церковь парами). Прорепетировав несколько раз известный гимн "Боже, царя храни", мы отправились в зал.
-- Смотрите же, П., когда надо будет кричать "ура", я вас толкну локтем; вместе гаркнем -- громче выйдет,-- сказал я по дороге одному из певчих.
-- Хорошо, -- согласился П.
Этот П. был великовозрастный и пел тоже басом, хотя был всего в четвертом классе. В качестве добронравного ученика он был на хорошем счету у гимназического начальства и отличался почти детскою неразвитостью. Во время пения у него была привычка заворачивать голову на бок и жмурить глаза; а для большего резонанса -- так как он очень усердствовал -- он обыкновенно приставлял ладонь ко рту.
Когда мы, певчие, вошли в зал, гимназисты были уже в сборе. Надзиратель Бутович, чтобы не бросались в глаза его громадные рыжие бакенбарды, хотя бакенбарды не запрещалось носить чиновникам педагогического ведомства (запрещались борода и усы), тем не менее для скромности заложил их под свой форменный сюртук, застегнув последний на все пуговицы, так что вместо целых бакенбард висела только верхняя половина их, и степенно расхаживал перед учениками, сбившимися к одной половине зала. Мы, певчие, стали в стороне. Сошлись учителя, надевшие для этого случая мундиры, со шляпами в руках, имевшими форму пирогов; явился инспектор Тулуб; пришел поп Троицкий; наконец показался и директор Коленко. Все были налицо. Тогда поп Троицкий надел на себя ризу, и начался молебен. Мы пели. Не помню уже, в каком порядке, но, кажется, после молебна пропели мы "Боже, царя храни"; все шло как следует; православно и по-русски. Но вот в заключение Коленко произнес речь в полицейском духе, и вдруг по залу пронесся шопот:
-- Кричите "ура", -- шептали надзиратели, шептал инспектор Тулуб.
Я толкнул П. локтем в бок.
-- У-рр-а-а! -- заревели все присутствовавшие.
Едва только стих этот воинственный клик, я вторично толкнул своего компаньона в бок, и мы вдвоем дружно подхватили вторичное "ура".
-- У-рр-а-а!-- поддержали нас присутствовавшие в зале.
Толкнул я П. в третий раз: прогремело третье "ура".
П. был весь красный, как печеный рак; на его шее выпятились вены; я видел, что он готов кричать без конца.
Коленко морщился; ему, очевидно, наш азарт казался странным, а может быть, даже неестественным: мы так необычайно громко кричали!
Я опять толкнул локтем П. Он, мгновенно зажмурив глаза, своротил голову на бок и, приложив ладонь ко рту как рупор, неистово заорал: "у-р-р-а-а"!
Но на Руси, как известно, все делается только до трех раз поэтому в четвертый раз, кроме меня, никто П. не поддержал, а он за собственным криком ничего не слышал, ничего не видел и продолжал реветь, точно его резали.
Коленко уставил на нас свои змеиные глазки. Тулуб подбежал к нам.
-- Что же это, господа, вы делаете?
-- Кричим "ура", -- заметил кто-то из нас.
-- Н... да... конечно, м... м... Но нельзя так громко кричать. Наконец достаточно уже кричали...
Этот "обруситель" не нашелся, что нам сказать, так как во имя царя и православия можно было даже безобразничать.
Месяца три спустя я ехал в Луку с аттестатом в кармане. С гимназией я разделался. Но после того еще долгое время она меня преследовала: снится бывало то выпускной экзамен, то об'яснение с Тулубом. Всякий раз я просыпался от тяжелого чувства, и только когда приходил в себя и сонное ошеломление уступало место действительности, я вспоминал, что Гимназию окончил, и сладко потягивался в кровати и вновь засыпал счастливый и довольный.
