Колледж - 3

К концу второго курса я влюбился. Она была на год или два старше меня и играла на фортепьяно. Но и с ней тоже все пошло по известному сценарию: как-то раз вечером она спросила меня, что я думаю относительно брака. Когда я ответил, что не задумывался об этом, у нее по щеке прокатилась слеза. Летом ее письма стали приходить реже, звучать холоднее и к осени, когда я вернулся к третьему курсу, мы перестали встречаться.

В то время общественная жизнь в Америке была насыщена нравоучениями. Что прилично, что можно и чего нельзя делать, что человек должен думать о важных вещах — все это было предписано и упорядочено. Наряду с полной свободой слова, которой американцы могли гордиться, они испытывали колоссальное давление, требующее подчинения принятым стандартам, и с этой точки зрения у американцев было меньше личной свободы, чем у европейцев. То, что позже стало называться политкорректностью, было присуще американской культуре уже тогда. Я не обижался на вице — президента колледжа за то, что он советовал мне оставить чтение Ницше, потому что знал, что он желает мне добра, но я не мог себе представить, чтобы какой — нибудь европейский профессор посчитал возможным оказывать такое давление. Но за этим скрывалась искренняя забота о людях, осознание того, что происходящее с другими имеет значение, — такого я не встречал в Европе, где доминировала философия о том, что человек должен сам заботиться о себе. Все это существенно изменилось в 60‑е, как и отношения между полами. Я скорее предпочитаю прежнюю американскую культуру, до того как она стала такой гедонистичной. Но ведь еще Ницше предсказал, что пуританство закончится нигилизмом.

В области человеческих отношений меня ожидал еще один сюрприз. Там, откуда я родом, если незнакомые люди не были грубыми и враждебными к вам по какой- либо конкретной причине, например из-за этнических и религиозных предрассудков, то их отношение было корректным, но холодным. Дружелюбие распространялось только на друзей. В Соединенных Штатах правила хорошего тона требовали дружелюбного отношения ко всем. Когда я приехал в Ныо — Конкорд, один из старшекурсников предложил мне помочь устроиться. Он показал мне кампус, проводил в небольшой дом, где мне предстояло жить в течение первого курса, и ответил на многие вопросы о колледже и жизни студентов. Я очень обрадовался, что нашел друга, и так быстро, но когда он повстречался мне через несколько дней, то вел себя холодно и сдержанно, и мы в дальнейшем не поддерживали отношений. Как я потом понял, в администрации просто попросили его помочь мне, попавшему в новые условия иностранному студенту, и он сделал это любезно, но при этом не проникся ко мне никакими чувствами. Я же неправильно расценил его поведение и почувствовал себя оскорбленным.

Впоследствии я понял, что быть дружелюбным ко всем без различия считалось добродетелью потому, что так легче и приятнее идти по жизни, и со временем сделал вывод, что, действительно, ни к чему не обязывающая улыбка намного предпочтительнее сердитого ворчания, пусть и обоснованного. Но я также пришел к выводу, что показная поверхностная любезность ко всем без разбора препятствует установлению более тесных человеческих отношений. Такая близость, которая возможна по отношению к одному или нескольким верным друзьям, была недостижима в стране, где моделью отношений, по крайней мере среди мужчин, были отношения «приятелей», а выражающие их американские слова pal, buddy  не имеют эквивалента в польском языке.

История и ораторское искусство были моим «коньком». Маскингум был известен как колледж с хорошей командой ведения дебатов. Я вступил в нее и принял участие в нескольких дебатах по текущим проблемам, что научило меня выступать публично. Также я вступил в команду пловцов брассом, но не был достаточно силен для плавания баттерфляем. Мои оценки были вполне хорошими, на уровне четверок, и они мне доставались с минимальными усилиями. Самым главным моим достижением в колледже было овладение английским языком. К концу первого семестра я уже писал вполне приличные эссе; ошибки делал главным образом в употреблении времен глаголов и эту проблему я не сумел решить полностью до сих пор.

Атмосферу общения в Маскингуме можно охарактеризовать скорее как приятную, чем интеллектуальную. Молодые люди шли учиться в колледж, чтобы получить профессию, найти спутника жизни и провести четыре приятных года прежде, чем им придется начать зарабатывать на жизнь и заботиться о семье. Несколько раз я попадал в затруднительное положение из — за своей учености и приверженности идеалам, не имевшим отношения к повседневной жизни. В один из семестров я записался на курс по истории европейского искусства, который вел куратор музея. Как — то раз он показал на экране слайды картин и предложил нам назвать художников. Я произносил имена безошибочно, назвав почти каждого из них: Веласкес, Вермеер, Тьеполо и так далее. После одного занятия признанная красавица колледжа, в которую я был немного влюблен, спросила меня, улыбаясь: «Дик, а ты правда знаешь всех этих художников?» Я, право, не знаю, какого ответа она ожидала, но я сказал: «Конечно, нет, я просто удачно угадал».

Я прочитал «Тонио Крюгер» Томаса Манна и обнаружил мое сходство с главным героем и его чувством одиночества, вызванным артистическим темпераментом. В ноябре 1940 года я написал Томасу Манну письмо (к сожалению, я не сохранил копии), в котором спрашивал его, что он имел в виду в этом рассказе. Он ответил дружелюбно и обстоятельно. В ответе из Принстона, Нью Джерси, датированном 2 декабря 1940 года, он писал:

Когда я писал рассказ, я представлял себе Тонио не человеком, стоящим ниже двух своих друзей, а человеком, превосходившим их. Он чуждался простой и обыденной жизни своих друзей, но на самом деле почти завидовал такой жизни. Однако, несмотря на то, что его зависть была окрашена сожалением оттого, что он был чужаком в такой жизни, он глубоко осознавал глубину и предназначение своей собственной жизни как художника.

Я нашел эти ремарки ободряющими.

Я зарабатывал на жизнь: сначала косил траву, подбирал мячики на теннисных кортах, а позже получил работу в библиотеке за минимальную тогда зарплату — 35 центов за час, Я должен был надписывать номера полок на корешках книг «электрическим пером». Но этих заработков не хватало. Отец отправил меня в колледж, вручив 300 долларов. Принимая во внимание, что он начинал новый бизнес и ему был нужен каждый цент, это была значительная сумма, но он ясно дал понять, чтобы я не рассчитывал на большее. Маскингум назначил мне стипендию в 200 долларов в год. По мере приближения второго семестра мое положение становилось отчаянным, так как мне были необходимы еще 200 долларов. Кто — то посоветовал мне написать в Международную организацию помощи студентам в Нью — Йорке. Я послал письмо с описанием своего затруднительного положения и получил с обратной почтой чек на 100 долларов! Это была манна небесная, дававшая мне возможность продолжить образование. Следующей осенью я получил 210 долларов из того же источника. Два года подряд летом я работал. В 1941 году продавал сигареты и сладости в магазине в Эльмире, штат Нью — Йорк, где мои родители открыли небольшую шоколадную фабрику («У Марка: лавка сластей»). Я работал 50 часов в неделю за 17 долларов 50 центов плюс иногда комиссионные. На следующее лето я работал шофером в компании «Крафт», развозя сыр по магазинам на грузовике. Мне это нравилось, потому что я работал один и проводил две ночи в неделю в дороге. В течение учебного года я зарабатывал дополнительные средства, читая лекции в окрестных церквях, в клубах «Ротари» и так далее о моей жизни в Польше во время войны, за что получал гонорар обычно в размере 5 долларов.

Судя по моим письмам родителям, я был поражен теплотой людей и веселой атмосферой в Маскингуме. «Здесь так здорово, что вы даже не можете себе представить», — писал я родителям некоторое время спустя.