Колледж - 2

7 сентября 1940 года я уехал на автобусе в Огайо. На следующий день, в воскресенье утром, я прибыл в Нью-Конкорд. Территория колледжа была совершенно пуста, так как буквально все обитатели колледжа, да и городка, находились в церкви. Я поселился в местной гостинице и прошелся по городку. Здания из красного кирпича, некоторые были построены еще в середине XIX века, расположились на склонах холмов, украшавших ландшафт. Все это производило приятное впечатление, но простенький колледж ни в коей мере не походил на Варшавский или на Флорентийский университет. Что меня больше всего удивило, так это надпись, выгравированная над входом в одно из зданий колледжа. Это был отрывок из книги Исход, где Бог обращался к Моисею: «Сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». Мне пришла в голову мысль, что, возможно, я по ошибке попал в теологическую семинарию. Но позже в тот же день вице- президент колледжа встретился со мной и провел меня по кампусу, и все показалось вполне нормально.

Как оказалось, мой выбор был великолепен. Маскингум был, конечно, не Гарвард, да и не притворялся таковым, но для меня он был намного более подходящим местом, чем какой — нибудь другой колледж, по двум причинам. Во — первых, он был небольшим. В нем учились семьсот студентов, соответственно было немного преподавателей, и это означало, что я не терялся в толпе. Я был предметом любопытства, потому что, кроме польской девушки, поступившей сюда до войны, я был единственным европейцем. Довольно быстро я познакомился с большинством студентов и знал их имена, а они знали меня. Вторая причина заключалась в том, что я был очень беден: весь мой гардероб состоял из двух костюмов и четырех рубашек, что сделало бы меня посмешищем в более престижном университете. Вскоре меня взяли под свою опеку студенты, преподаватели и администраторы, и я провел в этом колледже два с половиной счастливых года.

Для европейца приезд в центральную часть Огайо в 1940 году был шагом назад, в XIX век: взгляды здешних людей и их ценности соответствовали взглядам европейцев до Первой мировой войны. Ощущалась некая стабильность, какой я никогда раньше не испытывал. То, насколько Европа была далека от этих людей, можно было понять из замечания одной умной и симпатичной девушки, с которой я встречался. Она сказала, что была рада встретить меня особенно потому, что, даже зная, что Европа существует, в душе в этом сомневалась. Кроме президента колледжа и нескольких преподавателей, никто не бывал в Европе. (Когда я снова посетил Маскингум в 1988 году для получения степени почетного доктора, большинство преподавателей и многие студенты бывали в Европе, причем некоторые не раз.) Мои истории о войне слушали благосклонно, но скептически. Одна из причин заключалась в том, что в подавляющем большинстве жители были республиканцами, а республиканцы в то время поддерживали политику изоляционизма Америки. Но помимо политических пристрастий, они верили, что человек добр, и их невозможно было убедить, что немцы были воплощением зла, как я их описывал. Один раз мне напомнили, насколько (якобы) фальшивыми оказались истории о немецких бесчинствах в Бельгии во время Первой мировой войны. Стало известно, что я читал Ницше, так как я часто бравировал этим фактом, производившим на всех сильное впечатление. Как — то раз вице — президент колледжа увидел, как я шел по кампусу, и предложил подвезти меня. Когда мы приехали, он принялся читать мне нравоучение. Он сказал, что несмотря на мои невзгоды я не должен терять веры в человечество, что люди в основном хорошие, а жизнь справедливая. Он закончил словами: «Так что вам не следует читать Ницше». Но к тому времени я уже перестал его читать.

В течение пяти семестров в Маскингуме я имел возможность наблюдать множество различий между Америкой и Европой.

Примечательное отличие было в том, что молодые американцы планировали свою жизнь с уверенностью, которую европейцы моего поколения считали неоправданно донкихотской и наивной; казалось, они жили будущим, а мы одним днем. Просматривая журнал «Форчун», я обратил внимание на рекламу страховой компании из штата Мэриленд, которая гласила: «Непредвиденные события не должны изменять или нарушать дела и планы людей». «Да неужели? — подумал я. — Тогда почему же события, совершенно изменив ход моей  жизни, привели меня из Варшавы сюда, в Нью — Конкорд?» Подразумевалось, что деньги могут предотвратить нежелательные изменения в жизни человека, но опыт научил меня, что деньги не решают все проблемы. Молодые американцы, казалось, шли в заранее известном направлении по жизни, в то время как мы плыли по течению, убежденные в том, что в противном случае потонем.

Кроме того, была огромная разница в отношениях между полами, которая неким образом тоже была результатом господствующего чувства уверенности в завтрашнем дне. Эти отношения регулировались строгими правилами и были нацелены на помолвку и брак. К третьему свиданию девушки обычно — более или менее открыто — ставили вопрос о моих намерениях. Моей реакцией была паника: в 18–19 лет брак был на последнем месте среди моих приоритетов. Как правило, если девушка получала неудовлетворительный ответ, то прекращала отношения. Отношения с девушками в Польше были более товарищескими; речь о браке не заходила, пока человек не становился зрелым. Одна из причин, по которой я позднее женился на моей будущей жене, заключалась в том, что она в течение двух лет нашего знакомства никогда даже не намекала на брак (она вышла из такой же культурной среды, как и я): мы были друзьями задолго до того, как стали возлюбленными. Вообще я находил американок всех возрастов намного менее уверенными в своей женственности, чем женщины в Европе. Они чрезвычайно стремились нравиться и угождать мужчинам, в то время как европейские женщины ожидали от мужчин, что они будут ухаживать за ними и делать им приятное. Феминизм, который появился в конце 60‑х, только усилил эту неуверенность американок в себе, потому что относиться ко всем мужчинам как к потенциальным насильникам означает лишь, что женщина не имеет ни малейшего представления, как строить с ними отношения.