Неизвестность о судьбе рукописей Мандельштама и Гумилева продолжает мучить Рудакова. Еще 1.VI. 1943 он рассказывает Лине Самойловне: «Звонил Харджиев: от Надьки письмо с расспросами обо мне. Просит меня написать. А о чем? Вот мука».
Между тем из Ленинграда вскоре пришло уже упоминавшееся письмо управдома с сообщением о сохранности библиотеки и рукописей. Реакция на это известие была чрезвычайно сильной.
2 июля 1943-го: «Еще раз о вещах. Нелепо, что они "все" распроданы? Но это не надо и пробовать объяснять, не находясь в условиях той зимы. Дядя Саша, например, сказал что-то вроде того, что не понимает, как можно топить стульями и проч. А что бы он сказал на месте Аллы, с которой рядом при выбитых стеклах (едва прикрытых фанерой) в стуже и мраке последовательно лежат мертвые Ирина и Людмила. То, что не были сожжены книги, объясняется только фетишизацией моей коллекции и старинной мыслью, что от нашей семьи только и осталось, что моя литература… Звонил Эмме, Эфрон, просто не знаю, кому еще говорить об этом, ведь надо перестать мучиться, что нет книг и рукописей. Это удивительно, и даже сразу не понять».
Лина Самойловна ревновала Сережу ко всем его знакомым. Этим объясняет слегка оправдывающийся, подчас насмешлиый тон при упоминании в письмах к ней моего имени и имени невестки Марины Цветаевой — Елизаветы Яковлевны Эфрон. 17 июля 1942 он писал: «Эмма сегодня свела меня к сестре мужа Марины. Та – пожилая (старая) высокая седая дама, режиссер художественного чтения… Ее сразу разоружил и к себе расположил, прочитав три вещи о Мише». Речь идет о Мише Ремезове, умершем от голода в блокадном Ленинграде на глазах у Сергея Борисовича. Это описано Рудаковым в сочинении свободной формы в подражание «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева. В этом «трактате», носящем заглавие «Калинин», Рудаков по канве событий (от своего первого ранения до Москвы) вышил разнообразные философские и эстетические узоры. В частности, там приведены три стихотворения («три вещи») о гибели Ремезова: одно — его самого, предсмертное (почти посмертное), и два — Рудакова. Рудаков скорбит, что не мог похоронить Мишу: «Не взял топор, не взял пилу, Не сплотничал для друга гроба». Но особой пронзительностью отмечено стихотворение Ремезова. Оно так потрясло Елизавету Яковлевну, что она попросила меня прочитать его Марии Вениаминовне Юдиной, которую я застала у нее спустя несколько дней. Наша выдающаяся пианистка тоже нашла это стихотворение замечательным. Вот оно:
Садись к окну. Готовь себе обед —
Овсяный суп, стакан пустого чаю,
Смотри на мир. Подумай, сколько лет
Ты прожил бы, его не замечая.
Зато теперь, когда пришла беда,
Ты видишь все, ты стал самим собою.
Будь благодарен ей, она всегда
Была твоей единственной судьбою.
Она решила: что тебе терять?
И эту жизнь, слепую и глухую,
Оборвала. И вот уже опять
Тебя ведет, уча и указуя.
Вернемся к письму Рудакова о первом визите к Е. Я. Эфрон:
«Даму до слез взяло. Вытащила два десятка фото Марины, а в следующий раз обещала рукописи и книги ее с ее пометками… Надо учесть мое (может быть, необоснованное) отношение к Цветаевой. Отсюда — она любая была бы для меня замечательной. А тут оказалось (со слов Анны Андреевны и Эммы, готов был на разочарование), она просто прелестна, хоть в лице есть в некоторых поворотах головы что-то не очень хорошее». Далее Рудаков описывает фотографии Цветаевой: на первой она одна, на другой с мужем, на третьей с детьми, на четвертой отдельно с сыном на пляже и т. д. Теперь эти фото уже неоднократно репродуцированы. Радует точность записей Рудакова, что представляет для нас особый интерес как мерило достоверности его писем о Мандельштаме. Он продолжает:
«Словами можно передать (это же говорит эта дама): везде та порывистость и устремленность движений, которых ждал вне вопроса о "качествах" лица etc…
Это смотрение на мои нервы подействовало опустошающе. Чего хочу? С кем из людской массы быть надо? Где права? Если надо, чтобы любил (в данном случае ее), — то больше меня трудно; если надо, чтобы знал (Пушкина для Томашевского), тоже дело неплохо. А ничего не выходит…
Ощущение, что если бы где-то признали, что я есть я, а не инструктор, не учитель, не студент, не чертежник, то успокоился бы. Дело в этом именно».
Через три дня Рудаков возвращается к мыслям о портретах Цветаевой: «Фотографии день в памяти, перед глазами… Такое же, как у Осипа Эмильевича, своеобразие движений, и откинутые волосы, даже несколько закинутая голова, следы особенной подвижности, естественной живости — "ненаучно", бездоказательно? но это то самое, что в стихах. Читал ее последние письма и самую последнюю записку.
Сейчас днем как-то спокойнее. Вот только стихи некому читать. Не капитану же. А это так важно. Но они есть и будут, будут! Эфрон просит их показать Журавлеву[1], с которым она работает».
И здесь все сказанное соответствует реальности: и описание драгоценных цветаевских реликвий, и постоянный припев о готовящихся стихах, и неудовлетворенность своим положением, и реакция Елизаветы Яковлевны на разговоры Рудакова.
Свободное копирование
