Эпилог - 1

ЭПИЛОГ

Итак, воронежская эпопея Рудакова окончилась благополучно. Для Мандельштамов, напротив, настала самая тяжелая пора их пребывания в Воронеже. Тяжелая, но прекрасная, ознаменованная неслыханным подъемом творческой энергии Осипа Эмильевича, увенчанная его эпохальными «Стихами о неизвестном солдате».

О трагическом пути и гибели Мандельштама много уже известно, будет и еще описано, обсуждено, проклято, воспето.

Судьба Рудакова была обрисована беглыми чертами в вводной части. Но поскольку мы воспользовались его воронежской хроникой как источником для одной из глав биографии Осипа Мандельштама, не грех будет еще раз остановиться на фигуре самого «летописца». Обратимся к переписке военного времени, всегда представляющей исторический интерес, не только своей героической стороной, но и частной, бытовой.

25 февраля 1945 г. Ленинград. Лина Самойловна, извещая о гибели Сергея Борисовича его первую жену и свою бывшую подругу, пишет:

«Все светлое, радостное, творческое в жизни кончилось для меня. Пожалуй, и жизнь кончилась, так как жизненные заботы и самый факт существования не есть еще жизнь – Сережа был ранен еще в ноябре 41 г., ранен под Ленинградом смертельно. Чудом выжил. В страшную блокадную зиму лежал в госпитале. А в это время умирали сестры. Умерли Ирина и Алеша. Потом Людмила. Выжила одна Алла, потом эвакуировавшаяся в Молотовскую область.

Я была в это время на Урале, куда Сережа отправил меня в самом начале войны. Весной 42-го года Сережу отправили в запасной полк на Ладогу. Оттуда, как ограниченно годного офицера, в Москву. Там он работал в военкомате. И именно в Москве окончательно расцвел. Должен был защищать диссертацию. И вот снова на фронт, и убит в первом бою.

Боюсь, что даже ты не знала, как он талантлив, какой в нем бесконечный запас творческой энергии. И по целому ряду обстоятельств ни одна его работа не увидела света. Только теперь должна печататься в "Пушкинском Временнике" его работа о Катенине. И он уже об этом не узнает.

Вот еще есть дело у меня в жизни — напечатать все Сережины работы… В Ленинград я вернулась осенью 44-го г. Здесь уцелели только Сережины книги и рукописи. Папа мой умер в финскую войну. Мама сейчас со мной. В Киеве все погибло…» Вот и документальное подтверждение времени возврата Лины Самойловны в Ленинград — осень 1944 г. Рукописи были в сохранности. Она могла передать эту весть Анне Андреевне только при случайной встрече: известно, что более полугода после своего приезда из Ташкента Ахматова жила в Ленинграде не на Фонтанке, а у Л. Я. Рыбаковой. Лина Самойловна не могла об этом знать.

Судьба рукописей волновала Сергея Борисовича при всех обстоятельствах его военной службы. В Москву он приехал 23 июня 1942 г. А 11 июля, в день своих именин, писал жене:

«Сегодня, если хочешь, от твоего имени сделал себе книжные подарки: VII том Творений Хераскова и сборник 28-го г. Осипа Эмильевича!! Без него скучал, но ведь он неотделим от рукописного, по объему превосходящего этот сборник. Очень трудное ощущение — естественное физическое удовольствие — и тоска, что все то может пропасть».

6 августа 1942 г.: «Мое московское пребыванье — одно везенье. Если бы не то, что мы врозь, и не ужас за рукописи и книги, — сегодняшним был бы доволен».

В декабре произошла занимательная встреча Рудакова в военкомате, где он жил на казарменном положении. Помещался райвоенкомат в Марьиной Роще. Неудивительно, что именно там промелькнуло у Рудакова воспоминание о Мандельштамах и Ахматовой. Это отражено в письме от 13 декабря 1942-го:

«Пошел в соседнюю часть военкомата за одним бланком. Там у барьера посетители. Один держит книгу "Маяковскому"… Движимый своей общительностью и тем, что по книгам и книжным разговорам соскучился, попросил ее посмотреть… Он вроде Щербины — полноватый, коричнево-желтый, с большими глазами; вот только, может быть, немного потрепанный, захудалый, если не похудалый. Вот такой, что от бед книгой спасается… — Как же ваша фамилия? — Харджиев. — А меня не узнаете? и т. д. Схватил мою руку обеими руками ("Как приятно…"). Ко мне зашел: Аннушка, Надя, Оська… У него библиотека цела. Рукописи эвакуированы. Живет не дома (не в Роще, где у него была Цветаева), так как там холодно… Обменялась телефонами. Сговорились видаться. Он только что приехал из Алма-Аты. У него холод, у меня вроде, решили встретиться у Эммы… Он самовольно и живо решил подарить мне те рукописи О. Э., что у него (пара страничек)».

Намерение Харджиева характерно для его представления о Рудакове как о будущем редакторе стихотворений Мандельштама. К собственному же поэтическому творчеству Рудакова Николай Иванович отнесся, как и все, прохладно. 28 января 1943 г. Рудаков сообщает: «Относительное развлечение — вечер у Эммы с Харджиевым: читал ему стихи о Марине, ленинградские, о пространстве ладожском. Говорит, что понравились, но, как сказано в "Горе от ума": "Однако кто же радуется этак…"[1]».