Страшилки Советского детства

 Хочу рассказать о том, чем нас пугали родители в детстве, о каких опасностях предупреждали, как учили вести себя.

Первое и основное чем нас пугали ─ это маньяки-убийцы-насильники. Не знаю, чем это было вызвано, поскольку не помню ни одного случая, чтобы кого-то из ребят изнасиловали или убили. Были моменты ─ грабили, давали по морде, но вся это было только в среде подростков. Родители (причем родители многих ребят) особенно напирали на «лиц кавказской национальности» и, таким образом, слово «грузин» у нас было самым жутким ругательством, соответственно зоновскому «петух». Если кто-то из ребят на кого-то очень сильно обижался, то сквозь зубы цедил «г-р-у-зин!» Ни к чему хорошему такой разговор не приводил ─ всегда заканчивался дракой. Про Илью Басиладзе никогда не говорили, что он ─ грузин, хотя ни он, ни его отец от своей нации никогда не открещивались. Самым любимым анекдотом был следующий – «Заходит грузин в отдел мужского белья и спрашивает: - Дэвушка, у вас эсть трусы 60 размэра? – Опоздали, только  что купили! – Вай, вай, вай, какая жопа убэжала!»

Также пугали какими-то сектантами и евреями, которые практикуют человеческие жертвы. Прямо по Высоцкому «и пьют они кровь христианских младенцев...». Особенно страшили Еврейской Пасхой. Мать рассказывала, что евреи делают мацу из жертвы-ребенка, которого кладут на торчащие гвозди и собирают, вытекающую из него по каплям кровь. А про сектантов, что только не рассказывали ─ такие страшилки ─ волосы дыбом встанут. Почти все я забыл, помню только, что речь всегда шла о каких-то страшных и очень кровавых убийствах.

По рассказам матери, мы должны были опасаться каждого взрослого, кто обратит на нас хоть какое-то внимание, и при этом не станет  ругаться и прогонять прочь, а, наоборот, будет ласковым или же будет звать за собой или же пойдет за нами. Главная заповедь ─ у взрослого ничего нельзя брать! Нам постоянно твердилась старая-старая сказка об отравленных конфетах и взрывающихся игрушках. Во всех подобных случаях надлежало спасаться бегством, а если взрослый преследовал тебя, то надо было вопить во все горло, кидаться к людям, к прохожим, а если кругом никого нет или от наших криков о помощи, наоборот, народ попрятался, то следовало бить окна на первых этажах, чтобы привлечь к себе внимание.

Если же мы находились в квартире, а кто-то пытается туда проникнуть, то на этот случай существовала другая методика. Первое ─ ни в коем случае не глядеть в глазок, потому что его могут проткнуть раскаленным гвоздем или каким-то еще острым предметом. Второе ─ запереть все замки и цепочки, потом высунуться в окно или выйти на балкон и звать на помощь при этом кидая в прохожих и в соседские окна все, что ни попади. «Кричит ребенок ─ никто не слушает ─ мало ли чего кричит ─ играет. А когда вещи летят, да стекла бьют ─ тогда заметят» ─ говорила мне мать.

Выходить из квартиры надо было тоже достаточно осторожно. Надо было поглядеть в глазок, что никого рядом нет, открыть дверь не снимая цепочки и прислушаться ─ есть ли кто в подъезде на соседних этажах и так далее. При входе в подъезд надо было не торопиться со входом, а осмотреться ─ не идет ли кто-то за тобой. А лучше всего остановится на некоторое время и проследить за поведением взрослых. Желательно, чтобы все прошли мимо и удалились на значительное расстояние. Если недалеко от подъезда кто-то незнакомый стоит или сидит на лавочке ─ в подъезд лучше было не входить, а погулять или поиграть на улице, дождавшись, пока этот некто не уйдет. Открыв дверь в подъезд, надо было не спешить туда входить, а тоже убедиться, что в подъезде никого нет, что кто-нибудь не прячется под лестницей. И прочая, и прочая...

На основе этих россказней, жизнь представлялась каким-то кошмаром, полным опасностей и страхов. Но, на самом деле, все эти советы и правила быстро забывались, когда мы бегом возвращались домой из школы, стряхнув с себя тяготу школьных занятий или носились по улице, играя. Хотя, когда вечерело, когда я сидел в тяжелой тоске, делая домашние задания, я начинал прислушиваться ─ шаги по лестнице, какие-то шумы в подъезде начинали пугать меня. Но, подходя к двери и прислушиваясь, я успокаивался, потому что слышал, что это пришел кто-то из соседей. Время шло ─ ничего страшного не случалось, соответственно детские страхи забывались и больше не мешали жить.

Еще одной «букой» были колдуньи и ведьмы. Под ними понимались женщины, особенно пожилые или некрасивые, с «черным глазом». «Черный глаз» было скорее определением, чем цветом, потому что любая темная окраска глаз в сочетании с каким-то нестандартным взглядом или выражением лица, могла считаться «черным глазом». Косоглазие тоже являлось «черным глазом». Даже похвальба, ласковое отношение ко мне и то могло считаться «черным глазом». В общем, и недоброе и доброе отношение ко мне могло быть источником несчастья. Мужчины почему-то в число колдунов не включались. Никогда не слышал чтобы мать обвинила какого-то мужчину в «черном глазе», только женщин.  От «черного глаза» советовалось убегать подальше, поскольку он может наслать порчу. Неожиданные болезни, травмы, мое хулиганское поведение или плохая учеба всегда списывалась на «черный глаз». Стоило мне закапризничать или ушибиться, как мать тотчас вспоминала, что когда мы проходили мимо какой-то скамейки, сидящая на ней пожилая женщина с «черным взглядом» (!) недовольно на меня посмотрела. Меня «сглазили»! Единственное спасение это «сбрызгивание» ─ какой-то шаманский обряд излечения от наведенной порчи. Вся неприятность состояла в том, что «сбрызгивание» надо было провести так, чтобы я не был к нему готов, чтобы оно было для меня полной неожиданностью. Только при этом условии «сбрызгивание» будет эффективным. Я обязательно должен быть испуган «сбрызгиванием». Мать набирала в рот воды и ходила за мной по квартире, ожидая момента, когда я отвлекусь и забуду о ней, подбегала и выплевывала на мое лицо воду. От этого я всегда вздрагивал, подпрыгивал и, в общем, чувствовал себя не лучшим образом. Поток холодной воды на расшалившегося ребенка всегда действует отрезвляюще, поэтому шалить я переставал, соответственно, подтверждая уверенность в «сглазе» и пользе «сбрызгивания». «Сбрызгивали» меня не только от шалостей и каприз, но и от простуды, ран и ушибов, а иногда и просто так, как говорится ─ на всякий случай. Вообще в моей семье к суевериям относились очень серьезно и «сглаза» боялись больше всего, поэтому, когда на детской площадке, или в магазине, или в поликлинике на меня кто-то начинал пристально смотреть, особенно если этот кто-то имел темные глаза. Меня сразу начинали прятать, уводить, в общем, делать все, чтобы предотвратить «сглаз». Иногда это выглядело совсем неприлично. Ну и естественно «сбрызгивали» после этого.

Наверное я так много в детстве слышал про «черный глаз», что мог смотреть часами в темные женские глаза. Светлые глаза для меня просто не существовали. Я их не замечал, так как будто их просто и не было.

Лично меня мать всегда пугала своей смертью. Поскольку учиться с пятого класса я стал через пень-колоду, то, чтобы улучшить мою успеваемость, мать, находя в дневнике очередную двойку, устраивала истерический припадок с криками, воплями, слезами, который она обязательно завершала магической фразой ─ «доведешь меня, я умру, поскольку отец тебя бросил, пойдешь в детдом и все игрушки у тебя отнимут!». После чего он валилась на диван и изображала умирающую. Смерть матери меня ни капельки не волновала ─ дети к смерти равнодушны. В 1970 году умерла бабка и я помню, что никаких слез не было, никакой тоски по ней я не испытывал. Мне настолько безразлична была ее смерть, что даже вспоминать об этом стыдно, но что подделать ─ как было, так и было. Меня не волновало и отправление в интернат, но вот ─ игрушки! Игрушки! Это уже серьезно! В этом было самое страшное наказание. Потерять игрушки! Что может быть страшнее для ребенка! Я представлял себя в казенной комнате с крашенными в зеленый цвет стенами, пружинной кроватью и без моих любимых машинок, без своих любимых карандашиков и альбомчиков, куда я любил рисовать. Мне становилось очень страшно и горько. Хотелось заплакать. Правда на мое отношение к учебе это почему-то не влияло. Я продолжал так же плохо и учиться и вести себя в школе. Двойки и замечания сыпались, как горох из мешка.

Эти страхи продолжались около полугода. Боязнь потерять свои игрушки подтолкнула меня на решительные действия. С моим другом Колькой Пилясовым мы направились в интернат. Тем более, что в нашем районе их было целых два. Интернат по виду ничем не отличался от школы ─ такое же пятиэтажное здание, только в одном был учебный, а в другом ─ спальный корпус. Обстановка была привычная и мы без опаски спросили как пройти к директору. Директора не было и нас приняла какая-то женщина, кто она была ─ не знаю, может быть даже медсестра – вроде она была в белом халате, а может быть и нет. Трудно вспомнить. Я, как смог, так и изложил суть проблемы. Помнится, что в моем путанном рассказе я все сбивался на игрушки ─ разрешал ли мне играть ими в интернате? Не знаю насколько понятно я объяснял что я хочу узнать, но женщина поняла меня. И спросила сколько лет моей маме. Я ответил ─ сорок лет. Она спросила ─ есть ли у меня отчим. Я ответил ─ нет. Твоя мама одинока ─ сказала она ─ ей тяжело тебя воспитывать, тем более, что ты плохо учишься и, тем самым, огорчаешь маму. Но она тоже не права ─ так запугать тебя, что ты настолько поверил ей, что даже пришел узнавать ─ отымут игрушки или нет при поступлении в детдом. Она еще молода и ничего с ней не случится ─ не бойся, но, все-таки, учись лучше и все будет хорошо. А главное помни ─ игрушек твоих у тебя никто никогда не отымет. Так и вышло ─ мать прожила еще сорок лет, а мои игрушки так и остались при мне. Много серьезного я потерял в этой жизни, а вот игрушек ─ не терял.