3. Музеи
После того, как энэйчкеевский самурай сказал «Снимаем», нам с Олей скомандовали начинать нашу работу. По всей вероятности, у меня был культурный вид, потому что на контакты с музеями Оля бросила меня. Она вручила мне список учреждений, интересовавших японцев, и откомандировала в Ленинград (тогда ещё не Санкт-Петербург), где хранилась бóльшая часть картинок Виктора Гартмана. Моя задача упрощалась благодаря тому, что в Ленинграде жили мои родственники, у которых можно было остановиться.
Одна-две разрозненные картинки Гартмана хранились в Ленинграде в Пушкинском доме, Публичной библиотеке, Русском музее и почему-то в Музее-квартире Пушкина на Мойке. Кроме того, в Русском музее был ряд картин, с которых японцы желали получить профессиональные слайды для демонстрации в своём телефильме. А ещё они намеревались снимать в Мариинском театре, Петропавловской крепости и пивном баре, потому что композитор Мусоргский, что не секрет даже в Японии, был алкоголиком и умер во цвете лет от пьянства. Планировались и московские съёмки: в Третьяковской галерее, где тоже хранилась пара картинок Гартмана, и в Московской консерватории, – а также съёмки в Мемориальном музее-усадьбе Мусоргского в посёлке Наумово Псковской области недалеко от города Великие Луки.
Пивной бар мы с Олей решили оставить на потом. А во все остальные места в свой первый заезд в Ленинград я звонила, чтобы договориться о личной встрече с тамошним начальством, уламывала это начальство согласиться на японские съёмки, беззастенчиво суля неслыханные японские барыши, и оговаривала нужные нам конкретные даты. А во второй привезла во все эти учреждения заверенные печатями официальные письма на бланках с логотипом и адресом нашей никому не известной фирмы, которые сама же и напечатала накануне на своей домашней пишущей машинке.
Московская консерватория и Третьяковская галерея, как и все прочие культурные контакты, тоже впоследствии оказались на мне вместе с ресторанами, где все мы скопом закусывали за японский счёт во время съёмок. Себе Оля оставила финансовую часть, гостиницы и транспорт – билеты на поезд, заказ «икарусов» и микроавтобусов, такси и т.п.
Финансовая часть заключалась в том, что Оля везде ходила с большой спортивной сумкой, наполненной наличными рублями, из которой отсчитывала требуемые суммы на все наши расходы. Музейному хранителю за час-другой, проведённый со съёмочной группой, полагалось от нашей фирмы рублей 80, а самому музею за право съёмки рублей 200-300. Мне тоже платили от души, жаловаться не на что – я получала из Олиной спортивной сумки рублей 400 в месяц (средняя месячная зарплата в СССР тогда составляла 130-150 руб.), а себе она как глава нашей административной группы наверняка выдавала ещё больше.
Разумеется, по ходу съёмок мы узнали, что в документах для японцев указаны совсем не такие суммы наших зарплат, а гораздо более крупные (кажется, кто-то из наших переводчиц в суматохе случайно подсмотрел это в офисе). Понятное дело, ответственный процесс подготовки к созданию персонального художественного фильма совладельца А. требовал аккумуляции средств, а не их распыления. Вероятно, и музеям по японским бухгалтерским документам наша жуликоватая фирма платила намного щедрее, чем на самом деле. Но в те времена сильно нуждавшимся российским культурным учреждениям что ни дай, всё было хорошо.
О съёмках в Мариинке мне пришлось договариваться непосредственно с её художественным руководителем Валерием Гергиевым, сразу оттолкнувшим меня своими хамскими манерами и высокомерием. С ним номер не вышел – он отказал наотрез. С Петропавловской крепостью получилось наоборот. «А, так это вы мне звонили? – бодро сказала мне её директриса. – Конечно, снимать у нас можно. А по телефону-то вы мне так не понравились…» Все остальные музейные в конце концов тоже согласились на съёмки своих драгоценных малозначащих экспонатов, подготовительный период работы завершился, из Японии прилетела в Москву съёмочная группа NHK в составе трёх человек – режиссёра, оператора и звукооператора, – мы с ними перебазировались в Ленинград, и всё завертелось.
