Летом 48-го года родные моей подруги пригласили меня вместе с ними в Коктебель. Я, разумеется, была на седьмом небе от такой перспективы. Коктебель в первые послевоенные годы совсем не походил на теперешний, да и на довоенный, каким я его смутно, но все-таки помнила по детским поездкам. На берегу стоял только волошинский дом, верх которого частично занимала его вдова, Мария Степановна. Нижняя часть и маленькие домики в парке принадлежали Литфонду и позднее стали именоваться Домом творчества. Все другие здания и корпуса домов отдыха на побережье перед нашим отступлением взорвали. Марья Степанна металась между Феодосией, Симферополем и Старым Крымом, хлопотала и умоляла не трогать дом. Спасло только чудо: в последней инстанции, где она обивала пороги, начальника срочно вызвали, больше он не вернулся, и дом просто не успели взорвать. В хлопотах, связанных с тем, чтобы и мастерская и часть комнат по-прежнему оставались в распоряжении М.С., ей помогал Павленко, бывший тогда влиятельным человеком в Крыму. М.С. рассказывала, что каждый раз, уходя от нее, он уволакивал под пиджаком кипы книг из волошинской библиотеки.
В парке росли только маслины, несколько акаций, дававших очень мало тени, да еще кусты туи и тамариска («…скупой посев айлантов и акаций в ограде тамарисков…». — Волошин). Ни кипарисов, ни сирени, ни иудина дерева, ни глициний, разведенных позднее, и в помине не было. На дорожках под ногами шуршали камушки. Отдыхающих в Литфонде насчитывалось не более 50 человек, а уж «диких», вроде нас, просто единицы. Кроме небольшого, с единственным тентом кусочка пляжа перед Литфондом, берег был совершенно пустынный. Вдоль побережья на определенном расстоянии друг от друга стояли пограничные посты. В деревню в единственный магазин «сельпо» иногда завозили хлеб или керосин, — тогда выстраивалась огромная очередь. Мальчик-продавец целыми днями читал «Графа Монтекристо», так как торговать было нечем. Все продукты, — мука, крупы, сахар, постное масло, — везлись из Москвы. На месте можно было купить только помидоры, кукурузу, поспевавшие позднее сливы, виноград, дыни, редко яйца. Из дальних деревень иногда приносили сметану и сливочное масло, завернутое в виноградные листья. От рыбаков изредка перепадала рыба. Готовить приходилось в основном на печке.
После десяти вечера Коктебель погружался в темноту, так как электрический движок переставал работать, и приходилось сидеть с керосиновыми лампами или со свечами. Молодежь из Литфонда, — несколько студентов, с которыми мы до обеда не вылезали из моря и заплывали Бог знает как далеко, а когда спадала жара, играли в волейбол, — на чем свет кляли этот скучный, выжженный Коктебель, где не было никаких развлечений, даже кино (только танцплощадка в «Медсантруде», — еще один дом отдыха в стороне от берега), и рвались в Ялту. А начиная с конца пятидесятых, когда Коктебель стал самым модным и престижным местом на южном берегу, те самые студенты, а теперь журналисты или дипломаты, считали непременным проводить отпуск именно в Коктебеле и сводить дружбу с М.С.Волошиной, на которую прежде не обращали никакого внимания.
По поводу «Медсантруда» мне вспомнилась пародия на Пастернака, сочиненная одним моим знакомым.
«По Коктебелю взад, вперед все ходят люди, Танцует вечером народ все в «Медсантруде»…Не отдохнули ни на миг ни ум, ни тело, Найти хотела сердолик, найти хотела. А впрочем, камни — лабуда, вы в Коктебеле Их не искали никогда и не хотели».
Когда в Москве я прочитала ее Борису Леонидовичу, он страшно смеялся.
Была еще пародия и на Есенина: «Коктебель ты мой, Коктебель, от того ль что я с севера, что ли, я теперь даже в «Коктейль-холле» вижу имя твое, Коктебель».
Со слов М.С. я знала, как происходила депортация татар и болгар. Им не дали даже несколько часов, чтобы собрать хотя бы самое необходимое в дорогу, погрузили на подводы и отправили в Казахстан. Многие, особенно старики и дети, не вынесли переезда. Добравшиеся до места ссылки, несмотря на все трудности, благодаря своему удивительному трудолюбию, в конце концов неплохо там зажили, но все равно рвались на родину. Когда же в последние годы уже дети и внуки тех, кто был сослан, начали возвращаться, нетрудно было догадаться, чем это может кончиться, что и подтвердили события последних лет.
А тогда на их месте появились украинские переселенцы, приехавшие тоже не от хорошей жизни и не всегда по своей воле, поначалу проклинавшие эту скудную землю, которую так трудно было обрабатывать, и не желавшую родить картошку. Виноград они научились разводить не сразу.
Все татарские наименования — Отузы, Козы, Ба- рыколь, которые сейчас уже никто не помнит, — исчезли, их заменили Щебетовки, Морские, Солнечные долины и другие. Слава Богу, что хоть горы сохранили свои названия, но сейчас и их мало кто знает. Особенно грустное впечатление производила почему-то долго остававшаяся незаселенной немецкая колония в Судаке, с аккуратными домиками и чудесными фруктовыми садами, так же как и заброшенные татарские виноградники на горных склонах.
Гулять мы бегали в бухты или горы (занятие, которым тогда увлекались очень немногие, и если бы так продолжалось и дальше, возможно, не пришлось бы устраивать заповедник и наводить всякие строгости), — бродить по холмам было не так интересно и не так безопасно из-за оставшихся мин, на которых время от времени подрывались коровы. В море тоже попадались мины, поэтому пассажирские пароходы ходили только днем, а по ночам стояли у берега, — в чем я убедилась на собственном опыте, возвращаясь в 52 году с Кавказа в Крым на огромном трофейном теплоходе, бывшем «Адольфе Гитлере».
По вечерам у Марии Степановны собирались друзья, иногда и мы с подругой заскакивали туда послушать песенки или стихи, правда, чаще удирали на танцплощадку. Хотя и в волошинском доме проводили много времени, слушали рассказы М.С., когда она показывала кому-нибудь мастерскую или кабинет, распевали вместе со всеми особенно если кого-то провожали, все ту же («В гавани, в далекой гавани маяки огни зажгли…», прощальную алигеровскую «Милый край, горючий и колючий, до свиданья, кончен разговор», любимого всеми «Кречета» — «В золоте закат, Прожитого дня не вернуть назад».
Пела иногда еле слышно своим сипловатым голосом сама М.С. Необыкновенно музыкальная, она удачно, как уже вспоминала мама, подбирала мелодии ко многим стихам Волошина («Небо в тонких узорах хочет день превозмочь, а в душе и озерах опрокинулась ночь»), Вс. Рождественского («Что вашего имени проще, но вслушайся только, и в нем и Волга, и синие рощи, и в черной смородине дом»), Ф.Сологуба («Заря-заряница — красная девица, Мать — Пресвятая Богородица»)
Все рученьки оббила, Под окнами стучала, Приюта не нашла… С плеч своих сняла Святое покрывало, Все село покрыла И всех людей спасла.
В 20-е годы она спела ее Сологубу, ему понравилось и ее переложение, и исполнение.
Особенно весело бывало 17 августа, в день именин Волошина. Мы, молодежь, заранее репетировали спектакли, шарады, с утра друзья несли скромные дары, дыни, виноград, другие фрукты (цветов тогда в Коктебеле не водилось), сочинялись пародии, шаржи. Однажды Н.А.Северцова сделала целый альбом, изобразив почти всех живущих в то лето коктебельцев. На одном из них моя мама в пижаме и с палкой, а за ней гуськом, как пай-девочки, мы с подругой: внизу надпись: «Детей я выведу из мрака путем тернистым Пастернака».
А уж один вечер я не забуду никогда, «…запомню и не разбазарю», — как написал раньше поэт о концерте того же пианиста. Живший в то лето в Коктебеле Г.Г.Нейгауз по своей всегдашней доброте и великодушию, снизошел до старого, вдребезги расстроенного рояля М.С. и играл чуть ли не всю ночь. Я устроилась у раскрытой двери на балконе под таким звездным темным и низким, как это бывает только на юге, небом, напряженно вслушиваясь одновременно в шум прибоя и звуки Шопена, лившиеся из-под пальцев замечательного музыканта.
Долгие годы дом продолжал притягивать людей. «…Припомни тот плавучий, многооконный дом и то, что был ты лучше, живей и чище в нем» (Благинина). И ее же «И жизнею живою души своей живет».
После смерти Марии Степановны ласточки, всегда снующие над головой в бесчисленные гнезда под стропила дома, пропали. Почему?.. Не знаю.
Свободное копирование
