7
Она уже бывала у меня в гостях, но то были формально-церемонные и очень краткие визиты. А в этот день меня с самого утра трясло от ожидания. Я старательно пытался заполнить время, оставшееся до назначенного часа, всякой необязательной суетой – тщетно. Попирая не только основы физики, но и здравый смысл, оно упиралось, категорически отказывалось двигаться. Не доверяя своим дешёвеньким наручным, я поглядывал на видное из окна квартиры табло заводских электронных часов. Увы, обычно безупречные, заводские, судя по их ленивым показаниям, тоже впали в ступор.
Великого Франсуа я никогда не забывал. Пусть и бандит, однако Поэт. Уж не знаю, чьей милостью:
Осада до тех пор ведётся, покуда крепость не сдаётся.
Теснят красотку до того, пока на страсть не отзовётся.
Теснить никого не понадобилось, такое счастье. Всё-таки она пришла – даже без опоздания, которого я уже не вынес бы физически. Физиологически. Вошла и, перешагнув через предложенные тапочки, босиком шагнула навстречу. Мы почти не произносили слов или, наоборот, невпопад роняли случайные, ничего не значащие, необязательные слова. “Слова лгут. Тело – никогда!” – так, кажется, говорил Борис Эйфман.
Да, у нас в начале было тело. Я согласен, что самыми эротичными из искусств являются танец и скульптура. В танце, увы, не силён, но Огюст Роден и его школа: Бурдель, Майоль… несчастная муза Родена Камилла Клодель – всё по Эйфману. Но мы тогда об этом не думали. Мы оба и так, без размышлений понимали, что сегодня всё для нас предопределено.
До поезда ещё минута. Не поздно поменять билет.
Но запах дыма и мазута давно уже объял весь свет.
И ветры завевают люто. И от судеб защиты нет.
Да нет, погода как раз стояла замечательная. Уже наступил неожиданно жаркий для конца лета полдень. 21 августа 1983 года, воскресенье, если быть точным. А я хочу быть точным, вам это важно. Ровно пятнадцать лет назад наши танки вошли в Прагу. Но мы об этом не думали. Забыли потому что. Человек – сволочь, и это зачастую – от беспамятства. Такая вот жизнерадостная забывчивость настигла нас тогда. Потому что беспечные скрипочки Вивальди безудержно рвались через распахнутую на центральную улицу балконную дверь к небесам. К Небесам. Туда же, вслед за их серебряными голосами устремлялся уверенный, отчаянный, вот именно что насквозь земной голос венгерской солистки Магды Кальмар – любимое мной классическое сопрано с чуть заметным оттенком джазовой кокетливости. Ну, может не кокетливости, а озорной раскованности, идущей от явного избытка мастерства и темперамента. “In furore”, дивная вещь. Послушайте, этот виниловый диск ещё жив в моей фонотеке. Или у Митьки, потому что мы с ним все свои пластинки перепутали.
Потом пластинка кончилась. Но музыка осталась.
Неважно, как я оценивал-переоценивал всё случившееся впоследствии, по прошествии много чем наполненных времён. Сейчас же, за неимением подобающих случаю и достойных момента собственных песен, древняя “Песнь Песней” звучала в моей душе, и ни разум, ни совесть не могли, не смели в тот момент заглушать её бесстыдных бессмертных слов. “Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем”…
И совершилось то, что совершилось. Снова и снова жарко сплетались наши обнажённые, скользкие от пота и желания тела в схватке, где каждый стремился оказаться побеждённым – и расплетались затем, лишь достигнув абсолютного изнеможения. Мы не подозревали, что так же, как и тела, отныне переплелись наши грешные судьбы.
Тут по библейскому сценарию полагаются яблоки, чтобы освежить гортань, но их в доме не было. Упущение. И даже о припасённой в холодильнике бутылке криковского игристого я вспомнил далеко не сразу. Если бы не вспомнил, стать нам вскорости от жажды и перегрева мумифицированными трупами.
- Я так боялся, что ты не придёшь. Или придёшь, но ничего этого не будет, – сознался я в одной из пауз, которые, по естественным причинам, становились всё продолжительнее.
- Да разве посмела бы я ослушаться своего начальника? – отшутилась в ответ Света. – Ты же повелел явиться, куда мне деваться?
Угу. Как говорят англичане, "Хорошие девочки попадают в рай, а плохие - куда захотят". Впрочем, я всегда затруднялся понимать, когда она шутит, а где остаётся серьёзной.
В будущем я часто вспоминал эту встречу, с которой начался перелом в жизнях – её и моей. И ещё во многих жизнях. Можно ли было ожидать столь глобальных последствий от возникновения отношений, вряд ли в тот момент заслуживавших возвышенного наименования “love story”? От события, которое для взрослого, немало чего повидавшего, много с кем переспавшего и, вследствие всего этого, глубоко циничного меня, при всей его желанности никак не должно было значить больше, нежели мимолётное приключение, снисходительно обозначаемое теми же англичанами как “little sexual affair”?
Я отвечу на этот вопрос тоже, простите, вопросом. А разве дано кому-либо из нас смертных, пребывающих не вне этой жизни, не беспечно порхающих над ней – нет, проживающих её лично и непосредственно, здесь и сейчас… разве дано нам умение самостоятельно определять момент, после которого уже не может быть возврата? Различать, где кончается Случай и начинается Судьба?
И силы какого мира ею, Судьбой, сей момент управляют?
Я таких моментов различать не умею. Я никогда о том не пожалел. Нет, отнестись к случившемуся можно по разному, в зависимости от точки зрения, от времени и прочих обстоятельств – вплоть до настроения. Всякий взгляд всегда, по определению, однобок. В частности, имеет право на существование совершенно иная трактовка. Прямо противоположная. Без привлечения горних сил в качестве соучастников – или даже свидетелей. Скажем, Небеса в нашем случае ни при чём, поскольку на ложе греха мы упали без их ведома и согласия. Скажем, наоборот: то Дьявол, властитель Тьмы и враг Небес, средь бела дня возжёг в нас страсть – и тем приговорил к своей высшей мере. Да, и такая интерпретация может быть близкой к истине.
Но, независимо от интерпретации, раздевались-то мы сами. Лихорадочно сдирали друг с друга ненужные, совершенно неуместные одежды. И наши грешные души без колебаний, бесстрашно и безоговорочно поддержали и разделили всё, на что отважились наши грешные тела.
Лишь много позже я понял, что списывать свои личные грехи на чертовщину – это всего лишь удобный и безответственный способ заниматься самооправданием.
А тогда… Нет, не дрожали наши голоса. Хотя Участь топталась под дверью, дожидаясь терпеливо, когда же мы насытимся и вновь обретём способность соображать.
Не дождалась.
Назавтра Светлана пришла вновь. И в эту встречу мы оба всего хотели – и всё было, но всё было и так, и не так, как вчера. Не так исступлённо. Не так торопливо. Как будто не день прошёл, а год, и наш медовый месяц ещё не забыт, разумеется, но уже далеко позади. Как будто сошлись давным-давно знакомые и близкие не только в постели любовники. Которые, конечно, знают толк в жарких объятиях и с наслаждением предаются им – иначе на кой ляд эти потаённые встречи! Но у них теперь имеются и другие, вдвойне тайные никому не ведомые несомненные ценности, и эти ценности принадлежат только им, этой тайной паре, никому более.
- Ты, можно подумать, нарочно подбираешь себе женщин с одинаковыми именами? Боишься, что ли, невзначай оговориться в ответственный интимный момент? – съехидничала Света.
Момент, когда она так своевременно ехидничала, тоже был более чем интимным. Более чем, разрешите без подробностей. Так что я ответил не сразу. И тоже, разумеется, шутя:
- Да, конечно. Я, скажем так, стараюсь вести “светскую” жизнь. Теперь вот морока: придумывать, как впредь вас различать. Давай ты будешь для меня Света Маленькая, Малышка? Или Лучик Света? Тебе подойдёт, ты такая рыженькая…
- Лысенькая? – недослышала Светлана, но не обиделась. Пышностью волос она действительно не отличалась.
Телеграмма, которой Кузюка извещала меня о своём завтрашнем возвращении из отпуска, лежала на видном месте. Какое такое “впредь” могли мы загадывать: молодая женщина из очень приличной семьи, год назад не иначе как по любви вышедшая замуж за ровесника, представителя своего клана – и семейный, на десять лет старше неё, мужчина, отец десятилетнего сына? Этот парень, мало что не парень уже, был ей явно не парой. Недалёкий авантюрист, и хоть завидной кличкой Душман он не сам себя отоварил, да только всякому очевидно: может, конечно, и душман, но не мачо и не плейбой – отнюдь. Не секс-символ, разумеется. И даже не джентльмен.
Но вспять безумцев не поворотить!
- Скажи, Света, а что ты думаешь о седьмой заповеди, которую мы с тобой сейчас с таким энтузиазмом нарушаем? Да, я знаю, что ты не христианка. Меня тоже не крестили, хотя, из вредности и любопытства, я много чего религиозного прочитал в молодости. Но грех есть грех, независимо от веры… да ещё из тягчайших, если не ошибаюсь.
Энтузиазма – взаимного – действительно хватало. Более чем. Мне показалось, что вопрос не стал для неё неожиданным, что ей уже приходилось над ним задумываться.
- Пока я жила с родителями, за меня отвечали они. Вышла замуж – значит, теперь за меня отвечает муж. Конечно, грех прелюбодеяния считается тяжким. Да, грешим, разве фактам возразишь? Оба прелюбодействуем. Но ведь нам нравится! Тебе нравится? А самый тяжкий всё-таки – это грех уныния.
Ох, как мне понравилась, как восхитила меня “отмазка”! Я уже читал Бел Кауфман, достойную своего деда внучку Шолом-Алейхема, и её блестящее: “Не пытаться жульничать – значит признаться в своей ограниченности” – входило в мой повседневный арсенал заёмного острословия. Светик же предлагала, как сказали бы сейчас, хитроумную, хоть и, несомненно, плутовскую, схему ухода от ответственности. Да перед кем?! Не менее как перед самим Всевышним: прости мне, Господи, моё прелюбодейство, а то я, неровен час, могу в уныние впасть. Тебе же, Господи, хуже будет!
Но это я сейчас решаюсь так язвить. Сейчас, когда мне стало, наконец, ясно, что храм вообще не для того предназначен, чтобы в нём торговаться или, скажем, качать права. Тогда же ничего, кроме восторга, я не испытывал – и не мог испытывать по определению, поскольку ни на какие другие чувства не был способен. Кто всерьёз влюблялся, тот поймёт, остальным несчастным предлагаю поверить.
Свободное копирование
