3
Зря я испугался вызова в деканат. Просто какой-то дядька разыскивал меня таким способом. Фамилия и номер телефона мне ничего не сказали. Еврей какой-то, что ли…
Позвонил, встретились. Лев Ефремович Кройчик, преподаватель с филологического факультета, предложил мне перейти к нему, на его факультет. Видя мое недоумение, пояснил, что проверял мое вступительное сочинение, и ему понравилось. Что через год-другой откроется отделение журналистики. Что он видит меня студентом этого отделения, а пока готов оказать всякую поддержку.
Что я должен был ответить на столь лестное предложение? Сказать, что на физфак я поступил по призванию, а не от безысходности. Что я не вижу себя не только журналистом, но и, не дай Бог, вообще филологом. Что сегодняшние мои 45 рублей стипендии лучше, чем предлагаемые 35. Что сам в себе ни дара, ни зова не ощущаю, и куда мне деваться, с кого спрашивать, если мэтр ошибается в своих предначертаниях?
Ну, вот примерно так я и ответил. Без каких бы то ни было сомнений.
Абстрактно ценя свободу, мы редко задумываемся над тем, что свобода есть всегда выбор, и, совершая его, мы всякий раз стесняем себя тем, что отсекаем все другие варианты. Я о существенных вещах. Выбор между водкой и пивом можно не делать, а просто употреблять оба напитка в любой желаемой последовательности, в виде “ерша”, а то и (этому выбору я от души соболезную) вовсе не употреблять. Чему и у кого учиться? Где жить, какому занятию себя посвятить? Кого избрать в матери своих детей? Выходить ли на площадь? И на чьей стороне?
Пусть на каждый из этих вопросов можно в течение жизни давать разные ответы, но задумайтесь: количество значимых для судьбы выборов очень ограничено, число последовательно перебираемых вариантов – тоже. Как сказал великий русский поэт Игорь Губерман:
Нельзя одной и той же жопой
сидеть во встречных поездах!
Выходит, вожделенную свободу я могу испытывать только в момент совершения одного из немногочисленных в жизни выборов, а в промежутках принужден довольствоваться расхлебыванием последствий. Не густо, правда?
Что до конкретной ситуации. Ни разу – а после этого памятного разговора прошло сорок лет – я не усомнился в правильности моего решения. Только аргументы теперь другие.
Господь, как показала жизненная практика, лишил меня таланта понимать людей и постигать движущие ими побуждения. Даже принуждаемый к тому конкретной ситуацией, житейской или производственной, даже начитавшись впоследствии Карнеги и прочих мастеров психологического оболванивания, я не научился говорить людям то, что они хотели бы услышать, а уж читать в душах и, тем более, манипулировать оными – увольте! Сомневаюсь, что этому можно научиться. Напротив, уверен, что научиться невозможно. До сих пор партнеры по преферансу отмечают, что у меня все на лице написано, и мгновенно разгадывают мои наивные попытки темнить и блефовать.
Конечно, инженеров-одиночек в наше время не бывает, так что какие-то минимальные способности к коммуникации необходимы. Но. Могу представить себе хорошего инженера и неудобного человека в одном лице. Сам, к примеру, такой, что уж скромничать. А журналиста – нет, не могу. Разве что этот гипотетический журналист ограничил бы себя выступлениями о погоде или популярным разъяснением широким массам разницы между логарифмом и алгоритмом. Да и то… Знаменитый Вильям Похлебкин, вытесненный Системой из исторической науки в науку кулинарную, даже в этой, такой невинной (Или наоборот: и винной! и водочной!) сфере деятельности не избежал участия в политических дрязгах и, как следствие, горькой участи и страшного конца. Мне же, когда ход истории допустил, наконец, легальную возможность высказываться без эвфемизмов и боязливой оглядки на указующий перст, было бы за сорок, но я до этого разгула гласности, если бы к тому времени вконец не скурвился, скорее всего не дожил бы.
Мы поговорили еще о других вещах, так или иначе касавшихся стержневого предложения. Так я узнал, что диссертацию мой собеседник защитил по творчеству Ильи Ильфа, а теперь ставит в студенческом театре миниатюр спектакль “Край непуганых идиотов” по его же “Записным книжкам”. Никогда не поймёте, какую он проявил невероятную по тем временам отвагу. Да предоставляет ли вам сегодняшняя жизнь возможность проявить что-либо кроме расчетливо обдуманного конформизма?!
Я тоже многого не понимал. Я милостиво согласился с его заверением, что в газете “Молодой коммунар” меня будут рады видеть как возможного, хоть и внештатного, сотрудника, он даст рекомендации. Что к основному предложению я могу потом вернуться. Когда одумаюсь. И уже с некоторой обидой: больше он никому подобных предложений не делал, надо бы ценить. Ну, а я упрямо ответствовал, что вряд ли во мне на корню загибается великий филолог, так что и жалеть особо не о чем.
В газету я пошел – больше из любопытства. Даже опубликовал там две или три статейки на близкие мне студенческие темы, и даже получил за них гонорар. Очень интересно было просто покрутиться в тамошней, как теперь говорят, тусовке. Да и внезапная добавочка: триста строк по пять копеек за строчку – это же треть стипендии…
В отличие от чопорной “Коммуны”, ее отпрыск “Молодой коммунар” отличался легкомыслием, а также изрядной долей вольнодумства, которое иной раз выплескивалось и на страницы. Тут все дело в главном редакторе, коим был в то время Евгений Пантелеевич Дубровин, автор романа “Грибы на асфальте” и многих повестей, одну из которых: “В ожидании козы” – я до сих пор считаю, без всяких натяжек, шедевром. Тебе, Сережка, я заочно подарил книгу с этой повестью, но не смог тогда сказать, что был по-доброму знаком с её автором. Теперь – тоже заочно – исправляюсь.
Знакомством вот с какими людьми одарила меня в молодости судьба! И до чего же горько было годы спустя узнать, что переведенный с повышением в Москву, на должность главного редактора главного сатирического журнала страны “Крокодил”, Евгений Пантелеевич, совсем еще не старый, вскоре умер. То ли надорвался, то ли, как поговаривали в Воронеже, сожрали его в столичном серпентарии коллеги. Такие дела. Тогда, будучи непростительно молодым, я не надеялся, что проживу дольше. Увы, не всякие ожидания оправдываются.
Что до театра миниатюр, то за время учебы я не пропустил ни одного спектакля. Спасибо за такую возможность актёру этого театра, а по совместительству моему однокашнику Виктору Саушкину, который снабжал меня и других приятелей билетами. Много раз я смотрел “Край непуганых идиотов” и “Требуется монарх!” по оригинальному сценарию Л. Кройчика. Незатейливую песенку из “…идиотов” до сих пор помню и до сих пор люблю. Вот ее полный текст (по памяти):
Все говорят: у гения не жизнь, а наслаждение.
Похоже на курорт.
А у простого смертного нет то того, то этого,
А есть – так третий сорт.
Мне кажется, что гении работают без рвения,
Живут себе, хитры!
И нет у нас поэтому ни мобиле перпетуум,
Ни паюсной икры!
В 1970 году должен был выйти новый спектакль “Парадокс”, репетиции которого я втихаря посещал. Увы, не вышел – партийный комитет зарубил. Да и как не зарубить, если там сводный хор Белых Баранов и Черных Баранов поет – под управлением главного, Серого Барана:
Черное море, Белое море,
А посредине – мы!
Вам, теперешним, не понять, что такие песни вообще петь не дозволялось, а уж в год столетнего юбилея…
Угадайте, кого? Даю три попытки. И звонок другу не возбраняется.
Я потому перестал сотрудничать с газетой, что скоро стал затрудняться в выборе тем. Никакой иной жизни, кроме студенческой, я не знал, давать заметки о комсомольских конференциях и коммунистических субботниках не хотел. А если бы и вздумал рассказать, как на одном из таких субботников нашей группе выпала почетная задача разобрать кирпичную стену, которую строители ошибочно возвели маленечко не там, где следовало, печатать это не стали бы. И правильно, ибо, сколько ни тужься, невозможно уразуметь, что ж в таком труде коммунистического?!
Свободное копирование
