20
А пока передо мною вновь открылся Карабут. Я уже упоминал о рано овдовевшей матери отца Акулине Прокопьевне. Она жила в Карабуте замужем за Иваном Антоновичем Химичевым, носившим непонятную деревенскую кличку Лакас. Этот, не родной нам, дед отличался огромным ростом, угрюмым нравом и нелюдимостью. Он держал пчел, что было в Карабуте редкостью. Будучи баптистом, обратил в эту веру и свою жену.
По совокупности всех этих обстоятельств свахи, то есть обе мои бабки, встречались редко. Меня, моих братьев и племянников, которые тоже, случалось, гостили в Карабуте, изредка отпускали в гости “на медок”, но ходили мы в дом Лакаса на дальнем краю села неохотно и долго там не задерживались, хотя меду наедались от пуза. Больших различий в укладе не было, разве что у бабушки Акулины утварь чуть побогаче да хата просторнее, хотя пол тоже глиняный и кровля тоже соломенная. А вот ощущения от пребывания там были тягостными.
Умер казавшийся вечным дед Лакас. Чуть поправилось здоровье отца. Подросли брат Григорий – уже помощник – и сестра Лена, развязались руки у матери. Мне ж на все прошлое лето вновь выпало наше сельское хозяйство да еще работа подсобником в геодезической партии. Осиротевшая (Или освободившаяся?) бабушка Акулина теперь настойчиво звала внуков погостить. Решили послать меня: может, чем поможешь бабуле, и вообще последние каникулы. В довесок дали десятилетнего Володю, с которым, так уж всю жизнь складывалось, я ладил гораздо лучше, чем с самолюбивым и своенравным Гришкой.
Бабушка оказалась приветливой и заботливой. Я клятвенно обещал курить только в огороде (Кругом же солома!) и тем добыл разрешение поселиться с братом в бывшем хлеву. При хате имелся колодец, так что полить капусту и огурцы было парой пустяков, тем паче лето выдалось дождливое. Володька оказался способным и азартным рыбаком, втянулся в это дело и даже стал иногда меня облавливать. По уговору всю рыбу чистил тот, кто меньше поймал, так что я его успехам не шибко радовался.
Карабут был прежним, но кое-что переменилось. Зарос густым ракитником огромный песчаный пляж. Высохло озерцо, купаться в котором было теплее, чем в Дону. Большой редкостью стала рыба чехонь. Ее несчетные стада давали прежде абсолютно гарантированный улов рыбаку любой квалификации и при любой погоде, и это вполне искупало ее костлявость. Зато появился неведомый прежде привередливый подуст, способы ловли которого мы, благодаря деду Капрону, быстро освоили, а потом даже усовершенствовали, так что, случалось, удивляли своими успехами бывалых местных рыболовов.
Подробней про рыбалку я надеюсь успеть рассказать в специальной, только ей посвященной главе. Занятие, увлекавшее меня всю жизнь, заслуживает, считаю, такого уважительного отношения.
С Володькой было легко управляться во всем, что не касалось войны и ее опасных – это я уже понимал – остатков. Каждый серьезный дождь вымывал из земли пули, патроны, обоймы и прочую такую привлекательную для пацанов мелочевку. А если постараться, порыскать по окрестностям, можно было найти кое-что посущественней. Ржавые винтовочные стволы и даже стомиллиметровые мины от миномета, наполненные тротилом, но без взрывателей, меня не пугали. Из мины, нагрев ее в ведре с водой, можно было почти безопасно выплавить взрывчатку. Мы с Димкой Кирьяковым неоднократно это проделывали в саду у его дядьки Алешки. Оба увлекались химией, понимали, что делаем.
Неподдельный мандраж довелось испытать, когда я обнаружил у Володьки под матрацем настоящую “лимонку”, то есть гранату “Ф-1”. Предохранительная чека в ней напрочь истлела от ржавчины; откидной рычаг, приводящий гранату в действие, только на ржавчине и держался. Пришлось крепенько зажать ее в кулак и медленно, не дай Бог споткнуться, рулить через бабкину кукурузу к оврагу, крутые берега которого и метровый слой ила на дне давали мне, минеру поневоле, надежную защиту.
…Уф-ф, пронесло! Сочно чавкнула трясина – и тишина, можно вставать. Подзатыльник Володя принял как должное, но был сильно разочарован: не взорвалась, зараза, а ведь могла бы!..
В конце лета, сдав вступительные экзамены, ненадолго появился в Карабуте свежеиспеченный студент-химик Димка Кирьяков. Мы валялись “на пляжу” или бродили по окрестностям – и не могли после долгой разлуки наговориться. Всю жизнь так получалось, что разлуки нас нисколько не отдаляли. Володька, понятно, всюду таскался следом и непрерывно канючил: “Ну, Сашка… ну, Димка… когда же мы начнем бомбу варить?”
* * *
Я упоминал уже мою необычную раскладушку, которую дед соорудил, натянув на козлы пулеметные ленты. От войны в селе осталось множество предметов, все еще используемых аборигенами в повседневном обиходе. К примеру, ящики из-под разных боеприпасов вполне себе исправно служат тарой под зерно, муку, крупу. Сносу им не видно до сих пор, так добротно сделаны. Одно время меня забавляла уличная скамейка, опорами которой служили вбитые в землю позеленевшие снарядные гильзы очень даже не хилого калибра. Посуда, оставшаяся от драпавших союзничков-оккупантов, тоже шла в дело, но уже с оглядкой. В совершенно целой миске бабушка подавала корм курам, а в трофейном котелке замешивала глину для подмазки пола. Дед, помню, тоже в исправном котелке держал червей для рыбалки. Короче, “чистого” применения селяне избегали – из брезгливости.
До сих пор легко отличить “нашу”, уже истлевшую колючую проволоку от гораздо лучше сохранившейся “импортной”. Это потому, что фашисты (Вот гады!) цинковали вполне готовую проволоку, не оставляя для коррозии ни единого просвета, а наши колючки были навиты проволокой, которую сначала цинковали, а потом уже рубили на отрезки, открывая на косых срезах доступ рже.
Свободное копирование
