Младенчество - 20

      20

      Что-то я затрудняюсь припомнить, занимались ли родители моим воспитанием, и если занимались, то в чем это выражалось.

      Отец, во всяком случае, почти ни во что не вмешивался. Если не работал в шахте, для него всегда находились дела по дому, двору и саду. Уклад жизни почти не отличался от сельского: управиться в огороде и с живностью, заготовить дрова и уголь, принести воды из ближней балки – да мало ли чего. Мама на работу не ходила, но житейские заботы о троих (а потом и четверых) детях и престарелой бабушке Елене почти не оставляли времени для каких-то специальных занятий с нами. Увы, она могла нас научить только тому, что сама умела: поставить заплатку, вышить рисунок крестиком… Сызмала приучала к уборке дома, к мытью посуды – вряд ли какой пацан отнесет такого рода упражнения к числу любимых. Колоть дрова и растапливать печь было не в пример интереснее. Учить детей чему-нибудь помимо школы: музыке, к примеру, языкам или спорту – в поселке было некому. Это теперь отсутствие каких-либо дополнительных занятий с ребенком считается предосудительным, а тогда такие идеи даже в голову никому не приходили.

      Меня никогда не будили в школу. Отец, сам едва грамотный, был не в состоянии проверить, выполнил ли я домашнее задание. Мама могла, но не занималась такого рода мелочным контролем принципиально. Напротив, видя, как прогрессирует моя близорукость, скорее ограничивала мою страсть к чтению, нежели поощряла ее. Но, по мере того, как мы подрастали, дом наполнялся хорошими книгами. Из технических средств сначала появился фильмоскоп с множеством диафильмов, а потом и дешевенький фотоаппарат “Любитель”, которым годам к одиннадцати я овладел вполне уверенно, то есть не только щелкал затвором, но и проводил самостоятельно все операции по обработке пленки и печатанию снимков.

      Родители были снисходительны и к нашим развлечениям, порой не вполне безопасным. На шахте вообще мало чего безопасного. Если случалось получить ожог, порез или ссадину, мама не сентиментальничала и всегда предпочитала йод зеленке – чтоб жизнь медом не казалась. Но зато она, храня врачебную тайну, никогда не закладывала моих товарищей их родителям. Не донесла даже о том, что вынуждена была извлекать из задницы Алика Подкуйко целую россыпь осколков от брошенной в костер и раньше расчетного времени взорвавшейся связки электродетонаторов.

      Из педагогических соображений хирургическая операция проводилась без наркоза, а более удачливым соучастникам шкоды велено было крепко держать распяленного на табуретке под лампой в пикантной позе Алика и сопереживать его мукам. Вам трудно будет поверить, но с девятилетнего возраста меня не просто отпускали в самостоятельную дорогу до Карабута (Почти сутки в пути и три пересадки минимум!), но и поручали доставить туда младшего брата.

      У дома родителей вдоль улицы росли белые акации. В начале лета аромат, источаемый цветущими деревьями, привлекал вечерами под их сень всю романтически настроенную поселковую молодежь. И когда гостившая у нас тетя Оля, сестра отца, заметила, что акации затеняют вишни, растущие в палисаднике, а батя вроде согласно кивал в ответ, я испугался за судьбу хозяйственно бесполезных, но таких красивых деревьев.

      Зря испугался. Наутро вишен уже не было.

      Однажды (в четвертом, видимо, классе) я исхитрился получить на уроке тройку. Уже не помню за что, хотя это была первая тройка в моей жизни. Дурное не запоминается. Как назло, отец в тот день поинтересовался успехами. Я, сгорая от стыда, сознался и, естественно, ждал репрессий.

      - Подумаешь, “трояк”, – махнул рукой батя. – Это твоя тройка, а не моя. Мне вот на шахте грамоту почетную дали, а ты...

      И все. Какого вам еще надо воспитания?