9
Этим же летом, находясь в Карабуте, я впервые приобщился к рыбалке. Дед Иван Петрович был заядлым и удачливым рыбаком, но брать меня на ловлю долго отказывался. Считал, что рано еще. Чтобы переубедить и умаслить деда, я копал ему в овраге червей, отыскивал в сухом навозе страшноватых жирных личинок жуков-скарабеев, ловил даже противных шустрых медведок (Этих я боялся всерьез!) – все делал, чтоб деду угодить, да никакого толку.
Вода камень точит. Спал я не в доме, а в сарае, одной стеной примыкавшем к хате, а другой – к хлеву, где всю ночь вздыхала корова Тоня. В сарае стояла раскладушка, остроумно построенная дедом из натянутых на козлы трофейных пулеметных лент; на ней я и спал – всегда на животе, подтянув голову к коленям в позе эмбриона. Под стропилами сушились (или хранились?) доски, разумно припасенные дедом себе и бабке на гроб; пахло этими досками, сеном и сухим навозом. Но главное: в сарае находился лаз в погреб, а спал я чутко. И только дверь скрипнет – вскакивал, лез в погреб за трофейным котелком с червями, потом подавал деду удочки и прочие снасти: садок, подсак, багор. Просить я тогда не умел – слава Богу, что и впоследствии не научился. В одно прекрасное утро дед не выдержал сам.
Утро действительно было прекрасным! До рассвета еще оставалось пару часов, меловая пыль на дороге (я в деревне всегда был бос) казалась ледяной, роса на траве у реки – еще холоднее, такой же холодной была скамья лодки – но это же все ерунда. Я иду с дедом на рыбалку, сам несу свою удочку и котелок с червями и заранее готов исполнить все ворчливые дедовы наставления: не ерзать, не шуметь, не проситься, ежели приспичит.
Отомкнув лодку, он сворачивает последнюю цигарку и моет руки: больше курить нельзя, горбуль (сазан) запаха махорки не любит. То гребя, то отталкиваясь одним веслом, дед приводит лодку к крутояру, тихо привязывается, тихо раскидывает приваду, ставит вдоль борта четыре своих удочки – и все. Мне запрещено даже шевелиться. Я, понятно, и не шевелюсь.
Вот уже почти светло, хотя так же холодно. Я, видимо, невзначай вздремнул, поэтому не заметил, как дед подсек сазана. Минута борьбы – и тяжелая рыбина в подсаке, а потом и в садке. Вскоре взял второй – и так же скоро и сноровисто был опущен в садок. Дед подобрел, закурил и позволил мне размотать мою удочку, а сам принялся сматывать свои. Ловить больше, нежели потребно на пропитание, не принято.
Мой первый в жизни заброс удачен. Не зря же я, еще не допущенный к настоящей рыбалке, играл в рыбака на пустыре. Поплавок тут же скользит в сторону, я дергаю. Рыбина, а это чехонь, оказывается прямо в лодке, но ухватить и отцепить ее я никак не могу – моя тренировочная “рыба” вела себя куда смирнее. Дед, ворча, помогает. Еще заброс – еще чехонь; и еще, и еще. Только приноровился, только унял мандраж в коленках, а дед объявляет: “Хватит. На жареху ты наловил”.
Спорить бесполезно. Выплываем из тени обрыва на сверкающую середину реки, топаем, нагруженные уловом и впечатлениями, по сухой уже траве, по уже нагретой солнцем дорожной пыли. Задолго до дома нас встречает, трется под ногами безошибочно учуявший поживу кот, а у калитки – такая же довольная бабушка. Усатому вымогателю я экономно отстегиваю самых мелких рыбок, остальной улов торжественно вручается бабусе.
Пять минут – и чехони уже скворчат на сковородке, залитые молоком и яйцами. И сковородка эта ставится поближе ко мне: ешь, добытчик. Я, как сегодняшние рекламные потребители шоколада “Марс”, сыт и доволен. Более того, я опять на рыбалке, перед глазами вновь пляшет поплавок и сверкают рыбины одна другой крупнее. Не замечаю, как дед переносит меня из-за стола в прохладный сарай, и просыпаюсь только от вжиканья струек молока о подойник – значит уже обед.
