Вспоминаю еще посещения Николая Николаевича Страхова.
Это был человек чрезвычайно тихий и скромный.
Он появился в Ясной Поляне в начале семидесятых годов и с тех пор приезжал к нам почти каждое лето, до самой своей смерти.
У него были большие, удивленно открытые серые глаза, длинная борода с проседью, и, когда он говорил, он к концу своей фразы всегда конфузливо усмехался: ха, ха, ха...
Обращаясь к папа, он называл его не Лев Николаевич, как все, а Лёв Николаевич, выговаривая "е" мягко.
Жил он всегда внизу, в кабинете отца, и целый день, не выпуская изо рта толстую, самодельную папиросу, читал или писал.
За час до обеда, когда к крыльцу подавали катки, запряженные парой лошадей, и вся наша компания собиралась ехать на купальню, Николай Николаевич выходил из своей комнаты в серой мягкой шляпе, с полотенцем и палкой в руках, и ехал с нами.
Все без исключения, и взрослые и дети, любили его, и я не могу себе представить случая, чтобы он был кому-нибудь неприятен.
Он умел прекрасно декламировать одно шуточное стихотворение Козьмы Пруткова "Вянет лист", и часто мы, дети, упрашивали его и надоедали до тех пор, пока он не расхохочется и не прочтет нам его с начала до конца.
"Юнкер Шмит, честное слово, лето возвратится", — кончал он с ударением, и непременно на последнем слове, улыбался и говорил: ха, ха, ха!..
Страхову принадлежат первые и лучшие критические работы по поводу "Войны и мира" и "Анны Карениной".
Когда издавались "Азбука" и "Книги для чтения", Страхов помогал отцу в их издании.
По этому поводу между ним и моим отцом возникла переписка, сначала деловая, а потом уже философская и дружественная.
Во время писания "Анны Карениной" отец очень дорожил его мнением и высоко ценил его критическое чутье.
"Будет с меня и того, что вы так понимаете", — пишет ему отец в одном из своих писем в 1872 году (по поводу "Кавказского пленника").
В 1876 году, уже по поводу "Анны Карениной", отец пишет:
"Вы пишете: так ли вы понимаете мой роман и что я думаю о ваших суждениях. Разумеется, так. Разумеется, мне невыразимо радостно ваше понимание; но не все обязаны понимать, как вы".
Но не одна только критическая работа сблизила Страхова с отцом.
Папа вообще не любил критиков и говаривал, что этим делом занимаются только те, которые сами ничего не могут создать.
"Глупые судят умных", — говорил он про профессиональных критиков.
В Страхове он больше всего ценил глубокого и вдумчивого мыслителя.
Даже в разговорах, когда, бывало, отец задавал ему какой-нибудь научный вопрос (Страхов был по образованию естественник), я помню, с какой необыкновенной точностью и ясностью он излагал свой ответ.
Как урок хорошего учителя.
"Знаете ли, что меня в вас поразило более всего? — пишет ему отец в одном из писем, — это выражение вашего лица, когда вы раз, не зная, что я в кабинете, вошли из сада в балконную дверь. Это выражение, чуждое, сосредоточенное и строгое, объяснило мне вас (разумеется, с помощью того, что вы писали и говорили).
Я уверен, что вы предназначены к чисто философской деятельности... У вас есть одно качество, которого я не встречал ни у кого из русских: это — при ясности и краткости изложения, мягкость, соединенная с силой: вы не зубами рвете, а мягкими сильными лапами".
Страхов был "настоящим другом" моего отца (как он назвал его сам), и я о нем вспоминаю с глубоким уважением и любовью.
Письмо Толстого к Страхову от 23... 26 апреля 1876 года (Л. Н. Толстой, т. 62, N 261) было ответом на письмо Страхова от апреля 1876 года, в котором говорилось: "Я писал к Вам, как я понимаю идею Вашего романа, и спрашивал, верно ли; но Вы кие ни разу ничего не сказали об этой идее (или я не понял?). Но я твердо держусь за свое" (ПС, стр. 81). Это письмо, о котором упоминает Страхов, не сохранилось. В письмах к Толстому он неоднократно высказывал суждения о романе "Анна Каренина".
Свободное копирование
