В 8-м классе я села (по своей воле) из-за близорукости за первую парту (Зойка ушла из школы после 7-го класса, она ни за что не села бы на первую парту, но когда мы сидели рядом, она мне говорила, что написано на доске). Никто со мной не сел, позднее подсадили Нельку Спиридонову в наказание за болтливость. Нелька была дочерью учительницы немецкого языка, наполовину немка, дома она разговаривала по-немецки и по-русски. У нее была хорошенькая мордашка, и когда она улыбалась, глаза превращались в узкие щелочки. Она все время ходила в трикотажной шелковой кофточке, обрисовывавшей грудь. Нелька и со мной болтала. Она сказала мне с отчасти наигранным возмущением, что в коридоре, где никого не было, Порт-Артур, почти ткнув в нее указательным пальцем, сказал: «Какая у вас соблазнительная грудь». Не очень понимая соблазнительность, о которой шла речь, я поразилась дерзости Павла Артуровича, невиданной у учителя, дерзости словесной — таких слов учитель никак не должен был произносить — и к тому же обращенной к ученице. Я рассказала об этом Марии Федоровне, но она осудила главным образом Нелькин туалет.
В один прекрасный день Нелька взяла у меня тетрадку по истории и не пришла на урок. Мне пришлось встать и сказать, что у меня нет тетради. Я сказала, что Нелька прислала записку. Павел Артурович сказал: «Я не читаю, что пишут на заборах». Он поставил мне две точки, добавив: «А у вас пуговицы нет». Действительно, на моем черном сатиновом халате не было одной из трех пуговиц. Мне почему-то замечание о пуговице было очень обидно, тем более что в отсутствии тетради я не была виновата. Павлу Артуровичу, видно, нравилось дразнить отличницу. (Он любил дразнить: вызвал Свету Барто и неожиданно — она хорошо училась — поставил ей «пос.»; она попросила вызвать ее снова, чтобы исправить отметку, он вызывал ее раза три, урок за уроком, и снова, и снова ставил «пос.», пока, наконец, не поставил «хорошо», но Света не обижалась, а улыбалась, как будто это была игра и она в ней не проигрывала, а мне это было непонятно.) Я сделала вид, что не огорчена двумя точками, и улыбнулась, а Павел Артурович спросил: «Чему вы улыбаетесь, ведь вы на грани плохой отметки?» Это мне было еще обиднее, и я заплакала. Я не плакала в школе со времен педолога во 2-м классе и не любила, когда плакали, мне казалось унизительным плакать на глазах у всех. Я плакала и на большой перемене. Кто-то из девочек меня утешал, я перестала плакать и решила закалить свое сердце ненавистью. На уроке после перемены (история была два часа подряд) я не сводила глаз с Порт-Артура, стараясь взглядом передать эту ненависть. «Что вы так на меня смотрите?» — сказал он. Успел ли Павел Артурович меня вызвать? Если успел, то никакого конфликта у меня с ним не возникло, и я получила обычное «отлично». Но я этого не помню. Дело в том, что Павел Артурович вдруг исчез. Его арестовали. А потом, как рассказывали в школе, застрелили при попытке бегства из эшелона. Чувствовала ли я облегчение, что его больше нет в школе? Он был прощен. Попытка бегства (по-видимому, легенда) соответствовала блеску этого человека, который выглядел барсом среди овец. Почему он воплощал протест, бунт против атмосферы школы? Он ничего ведь не говорил против чего-либо, и его уроки повторяли, как я позже поняла, «Краткий курс истории партии». Но он отличался от всех повадкой, свободной повадкой одиночки. Этим я вовсе не хочу сказать, что он был лучше других учителей. Артем Иваныч с его добротой был выше, и Евгения Васильевна с ее порядочностью тоже. Но он не был несчастным.
Некоторое время у нас не было учителя истории. Потом пришел новый, воспринимаемый нами как полная противоположность Порт-Артуру и потому ненавистный. Еще не видев его, мы решили мстить за Порт-Артура. Может быть, руководство решило, что тот портил нас неправильной идеологией, и потому прислали ортодоксального, партийно-серого человека, похожего на райкомовского работника. Рая Дубовицкая подложила ему на стул длинный диванный гвоздь с шляпкой, и все ждали с замиранием, как он сядет. Рая уверяла, что лицо нового учителя посерело от боли, но он стоически продолжал сидеть на гвозде. Я этого не заметила и подумала, что гвоздь просто упал на бок и не причинил боли ненавистному заду. Новый историк начал вызывать всех по списку. Рая заранее с кем-то договорилась обменяться фамилиями, и вместо нее встал кто-то, а она вместо этого кого-то. Не она одна нарочно вводила учителя в заблуждение. Я об этом и подумать не могла. То есть подумать-то могла, но сделать не решилась бы — из страха. Даже если бы я не посчиталась со страхом перед школой, от Марии Федоровны я не могла ждать не только похвалы, но даже нейтрального отношения к моему поступку. Поэтому я только молила судьбу, чтобы пронесла нелегкая.
Свободное копирование
