С Верой Владимировной нельзя было не поссориться, и к концу лета Мария Федоровна с ней поссорилась. И я сочла своим долгом возненавидеть Веру Владимировну и старалась смотреть на нее исподлобья ненавидящим взглядом, так что она закричала мне: «Ты что смотришь, как волчонок?» Мы с Марией Федоровной вернулись в Москву с чувством облегчения. С Юфейкой же я, незаметно для себя, подружилась.
Наверно, ссора с Верой Владимировной была кратковременной, и причиной ее было совместное пребывание на малой территории — не подтверждается ли этим теория агрессивности Конрада Лоренца? Как бы то ни было, в Москве осенью мы уже не находились в ссоре, и Вера Владимировна пригласила нас во Дворец пионеров на концерт, в котором участвовала Юфей. Во Дворце висели снимки Юфей, стоявшей в балетных туфлях на носках, но выступала она с декламацией. Детская самодеятельность не производила на меня художественного впечатления, в те дни я была занята другим: произошло давно ожидаемое событие — у меня начались менструации. Давно ожидаемое не только потому, что я узнала об этом явлении полтора года назад (и уже забылось чувство унижения), но и потому, что, будучи моложе на год других девочек в классе, я отставала от них в этом отношении. Я была занята происходившим со мной. Я думала, что начинается что-то новое.
Сексуальное воспитание
Юфейка, несмотря на свои девять лет, была, по-видимому, больше осведомлена, чем я, в этой интересной области, а я не смела ее расспрашивать.
Я была так мало просвещена в данном отношении, что мне приходили в голову большие нелепости — страхи, вроде того, что у меня… гонорея, — это я вывела из чтения Большой советской энциклопедии, к которой получила доступ после смерти мамы под предлогом наведения справок для учебы.
Когда я была еще мала, но уже знала о существовании шпионов, Мария Федоровна любила рассказывать мне про японца-шпиона, который боялся заснуть, чтобы не выдать себя, но в конце концов заснул, закричал во сне «Банзай!» и выбросился из окна. Мария Федоровна не говорила только, где заснул этот японец, и теперь я думаю, что ей очень хотелось сказать это: он заснул в публичном доме (эта неправдоподобная история — «Штабс-капитан Рыбников» Куприна). Мария Федоровна иногда говорила о какой-нибудь женщине: «Это Марька Изъям», и я думала, что это имя или фамилия, и только через много лет поняла, что это означало «из Ям». Ямы — квартал публичных домов в Киеве, описанный тем же Куприным.
Мария Федоровна говорила, что мальчикам можно влезать одной ногой в веревочную петлю гигантских шагов, а девочкам нельзя, и восхваляла езду верхом на дамском седле. Когда мы встретили летом военного в суконном галифе, Мария Федоровна сказала: «Бедный, как там у него все преет».
Мы ехали в трамвае по Неглинной улице. Мы с Марией Федоровной сидели на «детских» местах около передней двери, спиной к окну, а на соседней скамейке лицом к двери сидел старый человек с палкой, на которую опирался обеими руками. Он был очень прилично одет, но как будто «вымоченный», с хорошо выбритой, неприятно бледной кожей, я такими представляла себе дореволюционных чиновников, проводивших всю жизнь в «присутственных местах». Было тепло, я была в том платье, в котором ходила в школу. Этот старый мужчина молча снял одну руку с палки, медленно протянул ее ко мне и одним согнутым указательным пальцем подковырнул меня под зад. Это повторилось два или три раза, и выражение лица этого человека не менялось. Мне было противно и страшно, я ничего не сказала Марии Федоровне ни в трамвае, ни после. Но все ломала голову: чего он хотел от меня? Была ли это шутка?
Мы с Марией Федоровной ходили смотреть фильм «Гроза» по Островскому[1]. Но Мария Федоровна не понимала, что в кино с классикой обращаются очень вольно, урезают и добавляют от себя. Она была очень недовольна, когда, для нее неожиданно, развернулась сцена пребывания мужа Катерины в Москве, он был представлен на диване сразу с двумя обитательницами публичного дома. На меня этот эпизод не произвел особого впечатления, но вот когда были показаны до пояса обнимающиеся и целующиеся Катерина и Борис, сидевший сзади мужчина, простой, судя по манере говорить, сказал другому: «Показали бы, как он ее снизу обжимает».
Мария Федоровна любила говорить, что есть такая болезнь — «бешенство матки», что ею болела императрица Елизавета Петровна, и, кажется, добавляла что-то про осла.
На нашей улице, на другой ее стороне, навстречу нам вышел из ворот человек с шарманкой и с ним две девочки лет одиннадцати-двенадцати. Девочки были одеты странно, как тогда не одевались: поверх зеленых платьев на них были надеты белые фартуки, как у дореволюционных гимназисток. Мария Федоровна, с особым выражением, в котором к жалости примешивалось еще что-то, сказала: «Несчастные!» — и я поняла, что с девочками должно происходить то, о чем с Марией Федоровной нельзя было говорить, но на что она любила намекать.
В подвале на улице Герцена, в здании рядом с большим домом, в котором был магазин «Восточные сладости», жило семейство сирийцев (айсоров), к которому принадлежала наша одноклассница, второгодница, всегда сонная и очень плохо учившаяся. Один раз, когда я шла в школу (уже одна), мне навстречу шел подросток из этой семьи. Он был нетрезв, покачивался и, поравнявшись со мной, ударил меня довольно сильно рукой по низу живота. Я очень обиделась, я была оскорблена.
Мария Федоровна осуждала тетю Сашу за то, что она не следит за Таней. Мария Федоровна видела, что Таня шла по Тверскому бульвару с мальчиком. Она говорила мне это так, как будто я вместе с ней должна осуждать поведение Тани и безразличие тети Саши.
Так воспитывали барышень в XVIII веке: общение с мужчинами наедине считалось невозможным, поскольку предполагалось, что не только у мужчины, но и у девицы нет сдерживающих механизмов.
Свободное копирование
