В школе тем временем все у меня шло хорошо, кроме черчения, о чем я уже рассказывала.
Но именно этой зимой, когда дом должен был бы приковать меня к себе маминой болезнью, в первый раз меня сильно увлекло нечто, не связанное с домом.
Как каждый год, мы с Марией Федоровной пошли в цирк. Все последнее отделение было отдано мотогонкам. По широкому деревянному кольцу, поднимавшемуся к внешнему краю арены, мчались мотоциклы, на плечи водителей вскакивали с разбега другие участники номера и делали сальто в воздухе или два мотоцикла ехали рядом и один из акробатов становился одной ногой на плечо одного гонщика, другой — на плечо другого, на его плечи вскакивал еще один акробат, на него еще — словом, то, что делают обычно в номерах с лошадьми, с той только разницей, что водители не трогались со своего места — лошадь-то знает, как и куда бежать, а мотоцикл нет. Меня это зрелище пленило не больше, чем любое другое с бодрой музыкой, я предпочитала номера без машин и моторов: акробатов на раскачивающихся трапециях, наездников-джигитов на быстро мчащихся лошадях. Но одна участница номера произвела на меня необыкновенное впечатление: девочка немного старше меня, как мне казалось, лет 14–15. Я не могла оторваться от ее розового, улыбающегося лица (под шлемами у всех у них не было видно ни волос, ни ушей). Все на них было белое с голубым: белые шлемы, голубые курточки, белые обтягивающие штаны, голубые легкие полусапожки. Как самая молодая и самая легкая, девочка оказывалась вверху пирамиды и держала древко большого развевающегося алого флага. К поясу ее была прикреплена тонкая веревка, привязанная другим концом к крюку под куполом, чтобы в случае падения девочка не разбилась, а повисла в воздухе. Из-за девочки я полюбила этот номер и в домашнем альбоме для рисования изображала очень неумело мотоциклы и акробатов на них. У меня возникла потребность видеть эту девочку. Так как это было невозможно, я ощущала нечто вроде голода. Я только и говорила, что о гонщиках, о мотоциклетном номере, преувеличивая свое впечатление от него, чтобы сказать хоть два слова о девочке. Удивительно, что я умудрилась побывать еще (даже два раза) на этой программе — как я уговорила Марию Федоровну, не могу себе теперь представить.
Я плохо запоминаю лица и во второй раз сосредоточила свое внимание и восхищение на самом юном, мучаясь сомнением, она ли это. В третий раз была она — что-то во мне возрадовалось. Дома я, посоветовавшись с Марией Федоровной, сочинила письмо в цирк. Я написала, что хочу с ней познакомиться, и указала наш номер телефона, а на конверте после адреса указала: «Девочке — участнице мотогонок». Я стала дергаться и замирать при каждом телефонном звонке, но никто мне не позвонил. А что бы я стала делать с этой девочкой-циркачкой? Я бы не сумела с ней разговаривать, мне нужно было только увидеть ее и сравнить с тем, что я воображаю о ней, — вот что было необходимо для моей любви.
Это около меня всегда ходило. Предметом моих влюбленностей бывали существа одного со мной пола и, в молодости, пары — мужчина и женщина, обязательно связанные в моем представлении взаимной счастливой и верной любовью. Но мне неприятно чужое тело, женское в особенности, тело меня отталкивает, я не поддаюсь его влиянию, меня пленяли только красивые юноши-эфебы, гермесы, нарциссы, гиацинты, антинои, такие, в каких влюблялся автор стихов в найденной летом книжке. Я, как все (мне так хотелось не отличаться от всех, чтобы они не выталкивали меня), посмеивалась над педерастами, грубо и бестактно. И, начав читать Пруста, не переставала посмеиваться, пока меня не пристыдили. «Любовь у всех любовь», — сказали мне. И я как-то переменилась: между мужчинами мне стало это казаться простительно. Причина тут отчасти в вероятности обидного отказа при признании в любви. А к мысли о том же между женщинами мне, наоборот, трудно было привыкнуть. Эта любовь до последнего времени отвращала меня. Для меня она невозможна, даже если бы не было неприязни к чужому телу, невозможна из-за гордости, из-за того, что это было бы линией наименьшего сопротивления — поражением.
Свободное копирование
