Когда я бывала с мамой, вокруг образовывалась атмосфера добродушия и доброжелательности. Такой атмосферы — источником ее была мама — никогда и ни с кем, ни при ком для меня не было.
Такая доброта, какая была у мамы, — редкость, и может быть, воспоминание о ней не дало мне в свое время окончательно озлобиться. Поэтому я запомнила тех персонажей в книгах, которые были добрыми, ничего не требуя взамен (епископ в «Отверженных» Гюго, отец в «Кентавре» Апдайка). Только такая доброта порождает у других угрызения совести, улучшающие человека.
Маме, возможно, было скучно со мной из-за моего неумения выражать впечатления и мысли. Это неумение осталось у меня навсегда, потому что, научившись говорить, я нашла обходной путь: развлекать собеседника, оставляя при себе невысказанное. Я должна была выглядеть глупее, чем была. Что-то во мне есть, не позволяющее людям говорить со мной. Может быть, как и все, мама меня стеснялась, стеснялась при мне говорить некоторые вещи? Это неговорение развивало у меня интуицию, интуицию собаки.
Мама не рассказывала мне о прошлом, как Мария Федоровна. Может быть, она не дожила до того возраста, в каком начинают рассказывать. Может быть, я была слишком увлечена костромскими рассказами Марии Федоровны, но последнее маловероятно: для меня было ценно каждое мамино слово. Маме были чужды мой образ жизни, увлечения (ходули, звери и прочее). Может быть, я была слишком рационалистична и, следовательно, жестка в суждениях. Может быть, ей было грустно вспоминать, а может быть, она думала о другом.
Мария Федоровна частично отняла меня у мамы, превратив в нечто ей чуждое, внешне, по крайней мере, а я не успела полностью вернуться к ней.
Все проще, наверно: мама думала и я тоже, что и так хорошо — вот объяснение. Время есть, я вырасту, и мы обо всем поговорим.
Может ли быть, что я интуитивно понимала, видела что-то, чего не понимала, не видела мама, и, не будучи одаренной так, как была одарена она (и чувствуя себя в этом виноватой), я была одарена иначе, что совсем не было видно другим людям, которые искали во мне тот же вид одаренности, что у мамы, и разочаровывались, и маме тоже не было видно, и отсутствие того, что есть у нее, ее разочаровывало.
У нас с мамой (так мне казалось) было сродство, согласие без слов, без необходимости объясниться, а с Марией Федоровной мы начинали, очевидно, все больше расходиться, хотя я продолжала очень любить ее.
Память мамы была такова, что до 35–36 лет у нее не было записной книжки, а номеров телефонов ей нужно было помнить очень много. Она восприняла записную книжку так же, как первые седые волосы.
Я соскучилась по маме. Сейчас все, что было в промежутке между моей жизнью при ней и моей теперешней жизнью, провалилось и не мешает. Кроме дара, что поднимает, держит меня. Если бы было возможно жить с ней такой, какой она была в сорок четыре года… Еще лучше: узнать ее, какой она была, когда мне было три года, если уж не присутствовать при всей ее жизни — с рождения…
Или мне хотелось бы вернуться в прошлое, в счастливые дни (совсем счастливые? но тревога всегда была), например, встречать маму в Абрамцеве, гулять с ней, идти рядом или впереди («дети и собачки ходят впереди»), видеть, как она в синем сарафане с белыми рукавами блузки идет медленно, очень толстыми ногами, очки, разрозовевшееся лицо, черные вьющиеся волосы с прямым пробором, говорит ласково, с мягкой насмешкой, а я такая, как была тогда: в красном сарафанчике и с теми же чувствами, с той же способностью чувствовать, но вдобавок с теперешним знанием. Из всех людей на свете мне больше всего хотелось бы, чтобы со мной оказалась мама и чтобы мы могли говорить друг с другом.
Я ни за что не хотела бы обидеть Марию Федоровну, и когда меня спрашивали, кого я больше люблю, маму или Марию Федоровну, я отвечала, что люблю обеих одинаково, но маме наедине я говорила: «Я тебя люблю больше всех на свете, только ты не говори Марии Федоровне». Было ли это малодушием, предательством или деликатностью по отношению к Марии Федоровне? Говорила ли мама об этом Марии Федоровне? Вряд ли.
Мама поджимала губы, сосредоточивая на чем-то внимание. Приходя к нам в комнату — я сидела за столом на кухонной табуретке (я прочитала где-то, что школьникам надо сидеть именно на табурете), делая уроки, — она целовала меня, произносила: «И в мягкие, добрые губы Гришухино ухо берет»[1] — и поджатыми внутрь губами забирала на минуту край моего уха. Мне было очень приятно и весело.
Иногда мама протягивала руку ладонью вверх, и я что-нибудь клала на эту ладонь, корочку хлеба, если я ела, маленькую игрушку, резинку, и мама декламировала: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»[2].
Мама дотрагивалась губами до кончика моего носа и говорила: «Холодный и мокрый», — это Мария Федоровна все нам объясняла, что у здоровой собаки нос бывает холодный и мокрый.
Обнимая меня и делая вид, что хочет съесть: «И в темный лес ягненка поволок».
Мама подходила к столу, приседала, так что ростом становилась с меня (а иногда уже подходила, присев), локти прижав к бокам, а ладони держа параллельно полу, а иногда кладя соединенные ладони на стол, а голову на ладони, и произносила:
Обижают меня постоянно,
Убегу в африканские страны,
Где какие-то зреют бананы,
Где катают детей на слонах[3].
Она произносила этот стишок, если я была занята чем-то своим или отвечала неохотно; наверно, ей хотелось приласкаться — я ее не обижала, конечно. У меня сердце устремлялось к ней, без единой задней мысли. Иногда, сказав стишок, она закрывала лицо ладонями, и я отнимала, целуя, руки от ее лица. Мне хотелось защитить ее от всякого зла.
Как бы мне передать течение каждого дня, в котором ничего не произошло особенного, но все воспринималось без грусти или тяжести, обыкновенно, но для меня обыкновенно не означало серо, оставляло след довольства жизнью, не без тревоги, но многое заставляло забывать о ней.
Мама ходила на родительские собрания в школе. Почему так направляли меня к ученью, так следили за успехами в школе? Мария Федоровна — чтобы хвастаться, мама — думая о моей будущей жизни. Может быть, трудное начало моего пребывания в школе было причиной тому? Или малые надежды на мои успехи в других областях жизни? Думали, что это единственное, что дано и что удовлетворит? Я себя защищала ленью (относительной, конечно, и при моих способностях она была незаметна).
Свободное копирование
