Тем временем положение мамы в семье изменилось. Уже в дневнике о Л. она пишет (1919–1920), что «вела хозяйство и сама открывала дверь». Не знаю, что имелось в виду под «хозяйством» — правда, тогда готовить было не из чего, но действительно ли у них не было прислуги, мама, по-моему, ничего не умела, кроме зарабатывания денег. Она уже «служила» в те годы. (Мама жарила для развлечения оладьи на керосинке на даче, один или два раза, — необычное, исключительное, веселое зрелище.)
Для меня мамина наука была естественной частью мамы, мне в голову не могло прийти, что ей могло хотеться чего-то другого, и я удивилась, когда дядя Ма сказал, что маме хотелось стать литературоведом, но было в университете (Высшие женские курсы влились в университет) место на кафедре языкознания, и она стала заниматься языкознанием. В служебной автобиографии написано: «Окончила германское отделение историко-филологического факультета II МГУ в 1919 г. и прослушала курс по лингвистическому отделению историко-филологического факультета I МГУ в 1920 г. Оставлена при I МГУ по кафедре сравнительного языкознания». Для меня языкознание было сущностью мамы-ученого, а литературоведение было дополнением и украшением. Значит, я не понимала ее.
Бывают слова (присказки, поговорки, анекдоты), которые запоминаем и повторяем, веселя себя и других. Они задерживаются в верхнем слое нашего существа. Меня всегда удивляло количество слов, вошедших в мой лексикон от мамы и от Марии Федоровны. Они, разумеется, отличаются друг от друга, потому что Мария Федоровна и мама не походили друг на друга. Эти личные лексиконы, подобно книгам, имеют свой особый вкус. Это не те слова, которые остаются на поверхности, хотя среди них есть и смешные. Они составляют часть нашего мира — он создается не только из плоти и крови наших родителей, не только из унаследованных нами их чувств и ума, не только из влияния предметов и людей, их и нас окружавших, но в самой большой степени из их слов. Если слова их бесцветны, таков будет и наш первоначальный мир.
Мне повезло со словами, которые я, надо думать, превосходно усваивала. Тут были и народные слова, некоторые совсем из медвежьего угла (так Мария Федоровна называла свою Кострому) — они для каждого случая имелись у Марии Федоровны, и ее же слова провинциального общества, и церковные слова Натальи Евтихиевны, и ее простецкие слова, и грубоватый и пессимистический юмор дяди Ма, и не похожие на все эти слова выражения мамы. У нее не могло быть присказок в рифму, как у Марии Федоровны: «Ты была в пеленках, а лень была с теленка». Пословицы Марии Федоровны были универсальны, личность за ними скрывалась. «Гречневая каша сама себя хвалит», «Рука руку моет, плут плута кроет», а в словах мамы, будь то ее собственные слова, или слова ее круга знакомств, или общие поговорки, или цитаты, была всегда она сама.
Мама записала, как я лепетала, какие звуки произнесла первыми, какие слова, и как все больше слов я говорила, и как начала произносить фразы, и какие. В один год и три-четыре месяца я говорила бойко, хотя и малопонятно для постороннего. Не только фонетика, но и лексика (богатая!) была мамой записана, и хотя мама записывала это как лингвист, я и мои с мамой отношения так хорошо видны, что не нужны никакие воспоминания и дневники (я уже тогда говорила «тама», то есть «сама»).
Когда я нахожу или пересматриваю то, что осталось и что подкрепляет то, что я помню, вокруг меня образуется, восстанавливается не повторившаяся никогда больше атмосфера любви.
Свободное копирование
