Бабушка и дедушка зарабатывали достаточно, чтобы вести жизнь, которая теперь кажется жизнью богатых людей, но в то время люди интеллигентных профессий жили намного лучше простого народа (и из-за этого чувствовали себя виноватыми перед ним) и лучше многих разорявшихся дворян, хотя у дворян были собственные дома и земли.
Этот образ жизни был непонятен мне. Мы клали хлеб на клеенку и ели суп и второе из одной глубокой тарелки. Но в один прекрасный день под глубокие тарелки от сервиза, которым не пользовались (чтобы можно было его продать), были подставлены большие мелкие (с таких тарелок никогда ничего не ели, кроме арбуза, а если второе было несовместимо с первым, его ели с небольших мелких тарелок). Суп был подан не в кастрюльке, как всегда, а в белой фарфоровой миске с ручками и крышкой, а после супа глубокие тарелки были унесены на кухню. Ножи, вилки и ложки лежали одним концом на столе, а другим на стеклянных подставках. Наверно, Марии Федоровне (с согласия мамы?) захотелось показать мне, как некогда жили и как следует жить. Я видела главным образом нерациональность этой затеи. Так мы ели лишь один раз: Наталья Евтихиевна восстала против мытья лишней посуды.
Теперь кажется, что жизнь тогда шла как по маслу, хотя, будучи евреями, дедушка и бабушка не были избавлены от тревоги за себя. Они жили открыто, в доме бывали родственники и знакомые, и тех и других — много. В семье была та, просуществовавшая всего несколько десятилетий атмосфера любви, сосредоточенной в своем доме, которая была свойственна многим интеллигентным семьям, — она остается воспоминанием об утерянном рае. В такой атмосфере любви я тоже росла — и не представляла себе жизни в ненависти, постоянных ссорах и ругани, но вокруг меня она была более напряженной, сгущенной, как перед концом света.
Могу ли я увидеть себя на месте девочки, ставшей впоследствии моей матерью? На фотографиях — самая ранняя на руках у няни, маме не больше двух лет, а потом она все старше и старше — мама одета и причесана, как девочки того времени. В выражении ее лица нет ни бойкости, ни самодовольства, она не стремится «подать» себя, смотрит столько же в себя, сколько из себя. У меня такой же взгляд (чему способствовала близорукость обеих) на детских фотографиях, но мама выглядит иначе, наверно потому, что вокруг этого взгляда хорошенькое личико и его миловидность подчеркивается сложной прической и нарядным платьем.
Как это было в то время принято и распространилось и на мое детство, дети рисовали, или переводили, или наклеивали вырезанные картинки и писали, как умели, сначала печатными буквами, нежные послания своим родителям, по поводам и без повода: «Милая мама поздравляю тебя с днем рождения и прошу принять мой подарок. Желаю тебе здоровья и всево хорошего. Твоя дочка Розочка». Когда дети делали первые успехи в иностранных языках, послания писались по-немецки или по-французски, что одновременно с выражением любви свидетельствовало о том, что родители не напрасно их учат (a Fräulein[1], по-видимому, исправляла ошибки, «по брульонам[2]»): «Mon cher papa Je te souhate une bonne fête. Та fille qui t’aime. Rose»[3].
На другом поздравлении отцу мама подписывается: «Твоя дочь Розулька», — очевидно, отец так называл ее. Бонна пишет бабушке: «Дети веселы, насморк почти прошел… Розочка с таким удовольствием пишет Вам, так приятно на нее смотреть, как она выводит маленьким кулачком буквы» (маме лет пять). И родители сохранили все эти листки с нарисованным петухом (дядя Ма — «милому папе»), тетрадки с переписанным детским французским рассказиком (мама — «милой маме»), с общепринятыми, а иногда своими словами: «и сказать тебе, какая ты хорошая» (дядя Ма — своей матери).
У бабушки было свободнее детям, чем мне у Марии Федоровны. Мария Федоровна рассказывала, со слов мамы, что, приходя из гимназии, дядя Ма ложился на диван с книгой и ел французскую булку всухомятку. «Вот и испортил себе желудок», — с торжеством говорила Мария Федоровна. Для меня такое своеволие было невозможной вещью.
Свободное копирование
