Летом 1938 года (мне было двенадцать лет) мы сняли дачу по Ярославской железной дороге. Остановка называлась «Платформа 57-го километра», а деревня, где мы жили, Быково. Взрослые говорили, что все это место называется или называлось Абрамцево, но для меня оно долго оставалось Быковом.
Абрамцевское Быково было маленькой деревней, домов в двадцать.
Мы поехали снимать дачу ранней весной, чтобы нас не опередили конкуренты. Уже в поезде я почувствовала (и меня забило взвинчивающей, не дающей успокоиться дрожью), что место, по которому мы ехали, лучше всех тех, где я бывала раньше, и больше соответствует моим представлениям о том, какой должна быть природа.
Когда мы порядочно отъехали от Москвы, по сторонам пошел лес, и везде, под деревьями и на открытых пространствах около станций, где лес прерывался, сплошной массой лежал снег, усиливая пустынность и дикость места.
Наконец мы вышли из поезда. Вокруг не было никакого жилья, только снег и деревья и — о чем в поезде можно было лишь подозревать — возбуждающие запахи ранней весны. Снег уже начал таять, и влажный, холодный, пьянящий запах шел от него, от образовавшейся воды, от мокрого дерева платформы, от мокрой коры деревьев. Там были деревья разных пород, главным образом ели, большие ели впереди леска на той стороне, где мы шли, и маленькие, стоявшие поодаль друг от друга елки — на другой. Железная дорога делала в этом месте изгиб и вместе с этими елками, за которыми была белая равнина, влекла идти вдоль нее.
И все время, пока мы шли до деревни, вокруг нас были снег и ели.
И теперь, осенью, когда разъезжаются дачники, опушки абрамцевского леса как будто возвращаются во времена столетней давности. Стена деревьев с желто-красной пестротой лиственных пород и потемневшей к концу лета зеленью елей, кажется, загораживает собой молчание незахоженного, не пробиваемого постоянным шумом леса. А тогда в загородной местности еще сохранялась сельская тишина, остаток царственной тишины доисторических времен, тишины, не исключавшей звуков, но господствовавшей над землей, обнимавшей, могущей обнимать землю, потому что она была больше земли со всеми ее звуками (теперь соотношение изменилось, производимый человеком механический шум стал больше тишины).
В деревне таяние снега было более заметно, снег был плотный и грязный, а дома — низкими. Деревня выглядела невзрачной, ничтожной, беззащитной среди пространства, где не было ничего, кроме снега и леса. Тем достойнее благоговейного уважения казалась мне жизнь крестьян, проходившая в сопротивлении слабыми (в чем и заключалось благородство) средствами напиравшим на нее могучим силам.
Быково находилось у края большого круга, ограниченного каймой деревьев. Противоположный высокий берег реки закрывал часть горизонта близко у деревни, а с других сторон горизонт был далеко, и на поверхности круга была видна еще одна деревенька в полях, перелески, растительность на высоких берегах и в пойме реки, нераспаханные кусочки земли с кустами и деревцами среди полей и вдали большие леса.
Видно, тогда закрепилась у меня зародившаяся раньше привязанность к родному месту, слепая, несправедливая к другим, опасная, как всякая любовь, и незаменимо-питающая, как ничто, кроме любви, не может делать.
Свободное копирование
