Завтрак выдавали около половины шестого. Я вычислил это, сосчитав, сколько раз открывается глазок между криком «Подъем» и завтраком. Открывался он примерно раз в минуту. Я не утверждаю, что мои вычисления абсолютно точны.
Четыреста граммов жесткого, сырого, прокисшего черного хлеба, полтора кусочка сахара и кружка «чая». Затем, около семи утра, дверь снова открывается, и охранник дает вам старую шинель времен революции, которой самое малое лет тридцать, сильно протертую, и выводит вас в коридор; потом, бряцая связкой ключей на поясе, он ведет вас вниз по ступенькам, и далее во двор – на прогулку.
Двор разделен деревянными перегородками. Места между ними не больше, чем в моей камере. Я не могу никого увидеть, кроме охранника, смотрящего вниз с вышки. У меня есть пятнадцать минут, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Если поднять глаза вверх, то удавалось увидеть краешек неба. В то утро, насколько я помню, оно все еще было темным и ясным, и я увидел на нем звезду. Наверное, одинокие люди по всему миру вот так вот смотрят на звезды. Видит ли Мери эту звезду? – подумалось мне.
За перегородками слышались смутные шаркающие звуки. Кого-то еще вывели на прогулку в этом дворе, подобном деревянной коробке для яиц. Наверное, они тоже сейчас смотрят на ту же звезду и задают себе вопрос, смотрят ли на нее их жены, дети или подруги.
Потом пришел охранник и увел меня назад в мою камеру – но это было хорошо, потому что я ждал начала работы аэродинамической трубы, чтобы осуществить свой эксперимент и заставить ее работать на меня. Я отсчитывал оставшееся время, наблюдая за тем, как открывается глазок. Когда, по моим расчетам, время подошло к восьми, я подумал – что ж, сейчас. Может, после того, как глазок откроется в этот раз, но перед тем, как он откроется во второй раз. Немного погодя – наверное, вам знакомо это чувство, когда вы не хотите себя разочаровывать – я решил, что на пару минут ошибся в своих подсчетах, и сейчас еще слишком рано. Пусть глазок откроется еще раза три.
И, наконец-то, началось.
Сначала приглушенный низкий шум, затем нечто вроде завывания ветра, и, наконец, все это переросло в полноценный оглушительный рев. Хотя здание и не дрожало, но я чувствовал, как этот рев отдается внутри моей груди. Развернувшись от двери с глазком и сделав шаг в сторону окна, я набрал полные легкие воздуха, открыл рот так широко, как только мог, и запел что есть мочи:
Mairzy doats and dozy doats
And liddle lamzy divey
Лашапки кушапят трулёс
Трулес они трапят!
Громко. Выдохнул, что было сил. Fortissimo. Это было здорово! Веселая задорная детская песенка, ставшая хитом среди американских солдат на фронте в сорок четвертом.
Дойдя до стены, я развернулся и посмотрел на глазок. Я решил, что на обратном пути, когда охранник может увидеть мое лицо, я почти не буду двигать губами, и петь я тоже буду негромко – поэтому, даже если он присмотрится, то ничего не заподозрит. Итак, теперь немного осторожнее, Алекс, sotto voice, кажется, так это называется? Или piano?
Тарирам-пам парам, тари-рирам!
Эффект был фантастический. Я имею в виду то, что произошло со мной. Меня распирало от смеха. Я нашел еще один инструмент для выживания. Это кажется безумием – детская песенка как инструмент выживания. Но это была песенка из Америки. Это была песенка, которую пели сейчас где-то в Нью-Йорке. В посольстве на Моховой мы тоже заводили фонограф с этой пластинкой. Может, не прямо сейчас, в восемь утра, но пластинка там все равно была, и кто-то, возможно уже сегодня, может быть, вечером после работы, поставит ее в проигрыватель.
И что за странные слова
Мудрено их понять весьма
Но чтобы лучше их понять
Давайте лучше петь опять:
Лошадки кушают овес,
Трам-пам – овес едят!
Ягнята, сунь им плющ под нос,
Они плющом хрустят!
Я сразу же почувствовал себя менее обессиленным. В течение часа, я знал это, меня поведут на допрос. Сидоров наверняка спал три, три с половиной, или, может, почти четыре часа в это утро, потому что он закончил допрос раньше обычного. Спал на настоящей кровати, с подушкой и одеялом. Потом он брился, под горячей водой. Наверное, съел на завтрак яйцо, или какой-нибудь другой хорошей еды, выпил чаю, настоящего чаю, с молоком. Ему будет известно, что я не спал. Он прекрасно знает, что я немного не в себе, что в голове у меня муторно, и будет пытаться меня подловить. Мои руки, ноги и спина будут болеть после жесткой койки. И у меня уже почти не останется сил на тот момент, когда он за меня по настоящему возьмется. Он гнет меня уже на протяжении трех недель, и довольно скоро я сломаюсь и скажу ему все, что он хочет, он в этом уверен – это написано у него на лице. Хотя, когда я просто продолжаю ему вежливо улыбаться, я чувствую, что в нем все сильнее вскипает затаенная ярость.
Но этим утром я знаю, что достану этого ублюдка. Потому что я могу петь – а это значит, что у меня есть ниточка, которая связывает меня с тем миром, что остался снаружи. И я смог полчаса поспать – даже, может быть, минут сорок – и когда он меня увидит, то не поймет, почему я такой, черт побери, веселый! А я намерен, черт побери, быть веселым в это утро, потому что знаю, что этот ублюдок не получит того, чего он от меня хочет, и в один из таких вот дней ему не останется ничего, кроме как отпустить меня!
Я помню, как ходил взад-вперед по камере тем утром, все более ускоряя шаг, разворачиваясь на пятках, наполняя легкие воздухом, и пел не переставая. Я – оркестр имени Лефортово, сказал я себе.
- Послушай, друг!
А где здесь Чаттануга Чу-Чу?
- Десятый путь!
Вперед и вправо свернуть.
Сдаться было бы очень легко, думал я – это и есть цель всего того, что они со мной проделывают в камере 111 и на бесконечных допросах. Я обвиняюсь в терроризме, в антисоветской пропаганде, в шпионаже. Возможно, если я сознаюсь, они перестанут мучить меня по ночам, дадут что-нибудь сносное из еды, и кровать, в которой я мог бы спать. Но даже если бы мне и было в чем сознаваться, я бы никогда этого не сделал. Но мне не в чем сознаваться, и до сих пор я пребываю в совершенном недоумении, когда Сидоров говорит, так уверенно – «Послушай, мы все знаем, почему бы тебе не сознаться!». При этом он берет в руку толстую пачку бумаг и хлопает по ней ладонью:
- Здесь все. Следствие написало полный отчет. Мы знаем, что в определенное время в 1946 году вы планировали террористическую деятельность, и мы знаем, что вы вербовали людей с целью работы на вас. А теперь расскажите мне об этом.
Свободное копирование
