Переход в другой лагерь - 4

Между тем в моем умонастроении продолжали происходить заметные изменения. Уже много месяцев я жил в ожидании, когда же, наконец, мне представится реальная возможность вступить в непосредственный контакт с Западом. Со временем я стал относиться к тому, чем должен был заниматься, служа в КГБ, скорее, как к своеобразному хобби, и, поддерживая свою высокую репутацию отправкой в Москву искусно составленных отчетов, я не делал при этом ничего такого, что в действительности могло бы нанести хоть малейший ущерб Западу. Тогда-то, собственно, я и понял, как это легко — вводить в заблуждение КГБ.

Сейчас, спустя двадцать лет, довольно трудно представить себе, каким ужасным местом был Советский Союз в семидесятых годах. Оглядываясь назад с высоты девяностых годов, президент Горбачев назвал ту эпоху периодом застоя, однако такое определение лишь в слабой степени отражало действительность, являясь по сути своей классическим примером типичной недомолвки. Деградировало буквально все: и поведение граждан, и их материальное положение. Оптимизм начала шестидесятых годов, когда у власти стоял Хрущев, бесследно исчез. Тогда, по крайней мере, многие полагали, что в системе, хотя и остававшейся все еще коммунистической, наметились кое-какие положительные сдвиги. В семидесятых же годах, уже при Брежневе, возникло ощущение, что общественный строй не только не претерпевает позитивных перемен, но даже деградирует.

Хотя президент Никсон и Генри Киссинджер и прибыли в Москву для переговоров о заключении договора об ограничении стратегических видов вооружений, всем было ясно, что Советский Союз уже достиг ядерного паритета с Соединенными Штатами, если только не превзошел их в этом отношении и продолжает наращивать свое превосходство в межконтинентальных ракетах. Советский Союз стал также проводить агрессивную империалистическую политику чуть ли не повсюду в Африке: в Мозамбике, Анголе, Эфиопии и Алжире — и занял еще более враждебную, чем прежде, позицию по отношению к Китаю, намеренно преувеличивая исходившую от этой страны угрозу. Аппарат КГБ, действовавший только на территории Советского Союза, разбух до неимоверных размеров. Достаточно сказать, что число сотрудников одного лишь Первого главного управления возросло с пяти с чем-то тысяч человек до шестнадцати тысяч.

Подобное расширение штатного расписания финансировалось за счет поступлений от экспорта нефти, поскольку Москва, воспользовавшись временной нехваткой нефтепродуктов на мировом рынке, решила, что Советский Союз вполне может с немалой для себя выгодой реализовывать за рубежом определенную часть собственной добычи нефти. Централизованная экономика Советского Союза продолжала функционировать столь же малоэффективно, как и всегда, но правительство, вдохновленное поступлениями иностранной валюты от продажи нефти на внешних рынках, уверовало в то, что может по-прежнему проводить привычную для него политику, щедро финансируя «братские» коммунистические партии и расширяя масштаб деятельности КГБ в зарубежных странах. Подобная щедрость советских властей вызвала любопытную реакцию со стороны разведслужб, которые тотчас же смекнули, что для того, чтобы оправдывать увеличение численности своих сотрудников, они должны питать советских руководителей тревожными сводками. Отсюда и паранойя восьмидесятых годов, пронизывавшая все донесения разведслужб КГБ, в которых упорно говорилось о враждебных намерениях Запада.

До начала семидесятых я еще лелеял надежду, что Советский Союз сможет сбросить с себя, наконец, коммунистическое ярмо и двинуться вперед по пути свободы и демократии. Долгое время я встречался с людьми, духовное формирование которых происходило в предреволюционные или в двадцатые годы, когда советская система еще не стала столь всемогущей. Это были прекрасные, нормальные русские люди, такие, например, как дальние родственники моего отца, инженеры по профессии. Не забивая себе голову интеллектуальными изысками и не вникая в суть идеологических пристрастий, они просто делали свое дело. Это были скромные граждане, воплотившие в себе лучшие черты старого русского инженера, так ярко описанного Солженицыным. Но потом и этих людей не стало, и поколение, пришедшее и м на смену, сплошь состояло из «хомо советикус». Коммунистическое общество породило новый, неведомый доселе социальный тип — тип не вполне полноценных людей, для которых характерно отсутствие инициативы и желания трудиться.

Придя в конце концов к убеждению, что нация никогда уже не возродится вновь, я решил, по крайней мере, хоть что-нибудь предпринять ради спасения демократии на Западе в условиях, когда концентрация военной мощи в руках советского руководства достигла невиданных размеров и на зарубежные страны изо дня в день обрушивается мощный пропагандистский поток. На деле это означало, что мне следует попытаться любыми доступными мне средствами оказать содействие Западной Европе и Северной Америке в обеспечении их безопасности и защите их независимости и свободы.

Правда, средства эти были весьма и весьма ограничены. Все, что я мог сделать, — это передавать противной стороне информацию, которая позволяла бы ей судить о деятельности КГБ и кремлевской верхушки. В общем-то, конечно, мне мало что было известно, но я верил, что даже отрывочные сведения, которыми мне удалось бы снабжать своих партнеров, все же лучше, чем ничего. В ту пору, будучи еще весьма наивным, я полагал, что, коль скоро все поступающие в КГБ аналитические материалы и статистические данные отмечены грифом секретности или, по крайней мере, предназначаются для служебного пользования, любой из этих документов должен представлять определенную ценность для моих будущих союзников. Впоследствии, однако, я осознал, что если даже тот или иной документ засекречен или относится к категории документов, предназначенных для служебного пользования, это вовсе не значит, что он и в самом деле может для кого-то представлять какой-то интерес Или действительно содержит важные сведения.

Оглядываясь назад, сейчас я сам удивляюсь тому, как далеко занесли меня соображения идеологического порядка. То, что меня обуревали сильные чувства, объяснялось в значительной мере тем, что, живя и работая в приграничной зоне между тоталитарным миром и западным и видя своими глазами обстановку и в том, и в другом, я не мог не испытывать постоянного гнева, который подогревался во мне вопиющим контрастом. Тоталитарный мир был ослеплен предубеждениями и предрассудками, отравлен ненавистью и опутан собственной ложью. Будучи до ужаса безобразным, он все еще тщился казаться прекрасным. Уподобившийся безмозглому, тупому существу, лишенному к тому же и зрения, он притязал на право указывать всему человечеству путь, ведущий якобы в светлое будущее. Осознавая все это, я с радостью сделал бы все, что в моих силах, чтобы уничтожить этого монстра.

Часто на дипломатических приемах я встречался с дипломатами (а может, с разведчиками?) из английского и американского посольства, однако не знал, каким образом можно перебросить мост через разверзшуюся между нами пропасть, чтобы ни одна из сторон — ни я, ни они — не попала в неловкое положение и не понесла при этом какой-то урон. Кроме того, я комплексовал по поводу неумения изъясняться по-английски. Кончилось же все тем, что первый шаг к нашему сближению был сделан не мною, а другой стороной.