А в 1969 году я увидела то, что запрещено видеть «простому советскому человеку»: Цензорскую правку в гранках последней в СССР книги Маркиша. Красный цензорский карандаш подчеркнул по всей книге встречающееся там неоднократно слово… «еврей». Редактору было предложено цензурой заменить это «запретное» слово такими словами, как «человек», «гражданин», «прохожий». Само же слово «еврей» было объявлено табу. Кроме того, цензор выбросил из состава книги стихотворения «Иерусалим», «Галилея», некоторые главы из поэмы «Война» — как еврейские националистические, и, конечно же, «Михоэлсу — вечный светильник».
По правде говоря, я больше всего беспокоилась за судьбу поэмы «Сорокалетний», переведенной на русский язык Давидом. Давид также не скрывал своих опасений по этому поводу. Мы рассчитывали только на полную темноту и дремучесть цензуры — и мы оказались правы в своих расчетах. Не поняв в сложной поэме ровным счетом ничего, цензура дала свое «добро» — и увидели свет такие стихи, как «Красные монахи»:
Не видно церквей, и псалмов не поют —
Но толпы монахов в долине снуют.
От каждого шага их гноем смердит.
Закона фитиль в их кадилах чадит.
Они появляются из темноты —
Глаза их косят, перекошены рты.
За каждый вопрос, за улыбку, за грусть —
Главу из закона прочтут наизусть.
Их плечи покаты, их лица — как мел.
Им злобными быть их устав повелел…
Но рот в лихорадке. Сквозь бурю, сквозь мрак
К Тебе я взойду и скажу Тебе так:
— Пусть ночь отступила от белых ворот —
Но красная темень курится, ползет.
Звезда — в рукаве, а за пазухой — ночь, —
И шепчут монахи — молчать им невмочь.
Они обещают убить темноту —
И так засыпают в холодном поту.
Любовью слепой свою веру любя,
В экстазе они оскопляют себя.
Они вездесущи. Вошедши во вкус,
Мстят людям за смех, а клопу — за укус.
Но день побеждает, но даль — весела —
И солнце сжигает монахов дотла.
Многое можно рассказать о всех тех треволнениях, что связаны были с выходом шести книг Маркиша после его реабилитации. Но человеческая атмосфера вокруг этих книг представляется мне более существенным фактором, чем переписка с издательствами. Эта атмосфера характеризуется той двойственностью, что так присуща современной советской интеллигенции. В частных встречах вещи, как правило, назывались своими именами: антисемитизм именовался антисемитизмом. Но в официальных беседах, связанных с работой над литературным наследием Маркиша, даже самые «смелые» интеллигенты не решались употребить это слово. А ведь именно оно определяло поведение Лесючевского, Тевекеляна и иже с ними.
Свободное копирование
