Автобус несся по заснеженной Москве. Помню отлично этот зимний день 1 февраля 1953 года, словно это было вчера. Мальчики, Симон и Юра, глядели в окна, следя за маршрутом автобуса. «Мама, посмотри на Москву, может быть, в последний раз ее видишь», — сказал мне сын. Но я думала свою невеселую думу и, обернувшись в сторону полковника, сказала:
— А что с моим мужем? Где он?
— Вы никогда этого не узнаете, — сказал полковник.
Вдруг Симон схватил меня за руку.
— Взгляни, мама, — сказал мне сын и движением головы указал в окно. В первый раз после того, как мы отъехали от дома, я посмотрела в окно и увидела железнодорожные пути.
— Вагон для арестантов, — сказал Симон.
Этого я никак не ожидала. По наивности поверила полковнику, обещавшему нам, что мы поедем к месту ссылки в «классных вагонах»! Автобус остановился у железнодорожной насыпи, поблизости от путей. Мы вышли. Полковник и несколько офицеров повели нас к вагону с зарешеченными окнами. Тут только я поняла, что нам предстоит этап, тюрьма, а может быть и несколько тюрем на пути к месту ссылки. Начальник конвоя «тюрьмы на колесах» — первой в моей жизни, тюрьмы — наглый мальчишка с погонами младшего лейтенанта, заорал: «Королева, тащи свои вещи!» Нервы мои не выдержали. Спокойствие, дававшееся мне с таким трудом, улетучилось вмиг, и я истерически начала кричать. Меня всю трясло. Я категорически запретила сыну и племяннику исполнять приказ лейтенанта. «Сам будешь таскать наши вещи, холуй», — бросила я ему в лицо. По-видимому, взрыв гнева, охвативший меня, и отсутствие страха были настолько неожиданны для полковника, что он дал распоряжение лейтенанту доставить наш скарб из автобуса в тамбур тюремного вагона. Еще секунда, и я очутилась за решеткой — это было купе тюремного вагона, в котором, кроме меня, было еще несколько женщин. Симона и Юру увели в конец коридора, не дав им даже попрощаться со мной. Уже темнело. В камере не было света. Но, привыкнув к темноте, я увидела рядом с собой на жесткой полке Марию Юзефович, жену известного профсоюзного деятеля, члена президиума бывшего Еврейского Антифашистского Комитета, арестованного, примерно, в одно время с Маркишем. Мария держала за руку тесно прижавшуюся к ней девочку лет десяти. То была ее дочь Марина. Испуганная девочка то и дело повторяла шепотом: «Мама, за что?» И мать тихо отвечала: «За папу». «А папу за что?» не унималась девочка. «Не знаю», — отвечала мать. И так снова и снова, без конца.
«Пассажирок» в нашем купе все прибавлялось. В полной темноте я только слышала, как всякий раз звякает засов и в приоткрывшуюся дверь камеры запускают все новых и новых моих товарок по несчастью, отсчитывая их, как считают скот. Когда нас было уже, вероятно, не менее двадцати — и это в купе, рассчитанном самими тюремщиками на 14 человек! — женщины посмелее стали бурно проявлять свое недовольство (Впрочем, в соседние мужские купе набивали и до 32 арестантов; я слышала как конвойный выкрикнул: «Тридцать два!» — втискивая последнего сапогами.)
К утру, когда забрезжило, я поняла, что смелыми были уголовницы — воровки, проститутки, которых перегоняли по этапу из одной тюрьмы в другую.
В тюрьме на колесах был строгий режим: побудка в пять утра, дважды в день выпускали в туалет, а если ты болен, тебе необходимо справить нужду — ну что ж, как тебе будет угодно: хоть умри, но режим не изменят! У дверей нашей камеры круглосуточно несли караул молоденькие, еще безусые солдаты из конвойно-караульных полков Министерства внутренних дел. Один из этих солдат был очень заинтересован большими настольными часами, которые, Бог его знает каким образом, оказались у одной из заключенных. Часы мерно тикали, показывая ход времени. Мое место было у самой двери камеры (точнее — у высокой, от пола до потолка решетки, заменявшей дверь) и я, словно окаменев, глядела в вагонный коридор. Солдат то и дело обращался ко мне с вопросом: «Который час?» Я терпеливо сообщала ему время — уж очень, видимо, не терпелось парню смениться. Так вот у нас с ним установились почти дружелюбные отношения. И однажды я рискнула спросить его о моих мальчиках. Представьте себе мою радость, когда он предложил мне написать записку, которую обещал тотчас же передать. При этом он успокоил меня: «Они с политическими». На каком-то обрывке тетрадного листка, чудом оказавшегося в моей сумке, я нацарапала несколько слов, упросив солдата взять для моих мальчиков немного еды, которая была со мной. Вместо ножа для разрезания колбасы я послала им… английский ключ от бывшей нашей квартиры. А некоторое время спустя парень принес мне ответ от Симона. Сколько счастливых слез пролила я над этой записочкой! Симон и Юра бодрили меня, заверяли, что едут в условиях вполне терпимых.
Свободное копирование
