М е м у а р ы
В общем, в замысле я хочу написать книгу о себе самом. Особенно похвастаться мне нечем, академиком или маршалом я так и не стал, мне и не предлагали, в принципе я хочу написать как мне жилось. С одной стороны, я сам маленький, худенький, скорее теоретик, руки не оттуда растут, а с другой – страна, претендующая на то, чтобы быть главной во всем мире и мировым флагманом и показывать всем прочим пример.
А к тому же я еврей с неподъемным грузом, бременем, с тенью такого отца. Ясно – исповедание, но перед кем? В чем исповедоваться? Что писать, от чего отказаться? И все ли надо сказать или кое-что утаить? Не для иных времен, какие еще иные, эти для меня как раз самые последние, а пусть со мной умрет моя святая тайна, как тот вересковый мед.
Надо ли каяться? За себя? За отца? Этого же только и ждут.
К черту покаяние!
Никто не удивится, если сонеты или слюняво-любовные стихи напишет не юноша, а пятидесятилетний поэт. А хоть и в шестьдесят пять. Все возрасты покорны. Но вот мемуары двадцатилетнего пацана выглядели бы непривычно. Неприлично. Мемуары – единственный возрастной жанр, который мне удалось вспомнить. И вот дожил, слава Богу.
Не будем говорить о таланте. Как умею, так и пишу. Умел бы лучше, так бы и сделал. Но оказалась масса неожиданных трудностей. Ясно, что как не напиши, будет субъективно. Как будто возможно хоть в каком жанре писать объективно. Однако что затушевывать, а что выпячивать? У Надежды Яковлевны Мандельштам и Валентина Катаева в одно приблизительно время, про одних и тех же людей, но как по-разному! Опять же, не в степени таланта дело.
У нее в основном социальные, обличительные портреты, свидетельства перед Господом о том, кто кем был в Помпеях и в день их падения. С именами и датами. Показания на мировом судебном процессе. Личная жизнь, внешний облик, психология натуры – иногда и только в беглом междустрочье. Один главный персонаж и как раз не названный – О. М. – чего стоит. Сам не действует, но вокруг него, в его свете только вся жизнь и происходит.
У Катаева прямо наоборот. Зашифрованные фигуры. Персонажи истории. Практически вне социального фона. Даже если догадаешься, кто и чем занимался, в суде не докажешь.
Я не сравниваюсь, но хочу выбрать в какую мне дуду дудеть.
Да и сама память. Наша индивидуальная машина времени. Прошедшего времени. Вот у меня в детстве память была замечательная: стихи с одного прочтения запоминал, шестизначные числа в уме умножал. С годами заржавела. Но и не в этом дело.
Сколько раз замечал память живет своей жизнью, иногда дает сбои, что-то пропускает, что-то из других времен привносит. Собираемся с друзьями, вспоминаем как весело мы же сами много десятилетий назад жили, вспоминаем – не сходится. Как на фотку смотрю – помню, что когда байдарку перевернуло, нас на левый берег выбросило, а они говорят на правый. Я им как мы по левобережью, по степи, по равнине километров пять до ближайшей деревни шли, они мне как сразу справа по ходу реки через рощицу и вышли. Может это не они были, друзья мои дорогие? А похоже, что не я.
Специалисты писали, что память то услужливая, вспоминает чего не было, а то злопамятная и мстительная, черт-те что когда нужно и не нужно подсовывает. Недаром юристы говорят: «Врет, как очевидец». А мне врать ни к чему и не хочется вовсе. Короче, пиши да оглядывайся, ври да не завирайся.
Еще одна сложность. Ясно, что должно быть корректно! Нашел в энциклопедии два значения слова «корректность» 1)Тактичность в обращении с людьми, вежливость, учтивость. 2)Точность, правильность, четкость. Как же писать? Как было? Как запомнилось? Или чтобы никому не обидно? Создавать портрет больного, почти смертельно больного общества? Живых и тем самым грешных людей? Или писать портрет в манере Лактионова: праздничные столы, ломящиеся от снеди, мундиры, ордена, орлиные взгляды, гордые повороты. Что ждет читатель? Реальное лицо или бронзовый бюст?
Время да и нравы ныне таковы, что в моде мемуары, где не то, чтобы без мундира, а и без штанов и подштанников, прямо во время отправления естественных и противоестественных нужд, чтобы после опубликования ни один из упомянутых им руки не подал. А одному вспоминателю даже публично морду позорную набили, ту самую, которую три самых-самых всенародно любимых гения ушедшего века охарактеризовали как «красивое лицо».
Не хочу никого обижать...
Но ведь тогда пропадут исключительно характерные для персонажа и времени детали. Пропадают индивидуальные черточки самого времени, и оно безвозвратно уходит. Эту проблему будем именовать проблемой деликатности. У меня как раз этот орган несколько недоразвит. Зато есть жена – Люся.
Или вот совсем маленькая задачка – реальные имена. Живых еще людей. Они же могут обидеться и оскорбиться просто из-за упоминания (или не упоминания). Они своего разрешения не давали. Да и не живых. Тут много этики. Я сам всю жизнь жил под чудовищным прессом собственной фамилии, не хочу, чтобы в кого бы то ни было по моей вине пальцем тыкали. Не наше, не людское это дело судить других, тем более подставлять под суд и осуждение. Но конечно, если человек хороший, чего бы его не отметить, письменно не поблагодарить.
И даже тут...
А вдруг это его, этого хорошего человека сквозь мою похвалу и благодарность очернит сам факт его знакомства со мной, сыном моего отца. И... (может надо об этом позже, в конце? А вдруг забуду? Скажу сейчас). Из тех моих знакомых, кто знал. Кто знал, что я сын моего отца, никто от меня с брезгливостью не отвернулся и, более того, никак не продемонстрировал в дальнейшем общении ничего плохого.
Ну... разве что вот это...
Здесь, в Америке, наш семейный, едва ли не лучший, едва ли не единственный друг, сам между прочим, двоюродный брат достойного человека, всероссийски очень положительно знаменитого. Назовем его Гарик. Мы с ним о моем папе никогда не говорили, и он как бе не знает, но однажды в разговоре о сыне Хрущева, нашем общим знакомом, он тоже здесь, в нашем штате живет, глядя на меня, со значением сказал:
- Сын такого отца порядочным человеком быть не может...
