Вызов в Белгород
16 марта. На днях я получил два открытых письма от мамы и Евгения Петровича, пришедшие в один день, о том, чтобы я приехал в Белгород, так как мама занемогла и хочет со мною переговорить, при этом просили чтобы я не брал с собой Наты. Предчувствуя недоброе, я поехал в пятницу вечером, 15 марта.
На харьковском вокзале бросались в глаза фигуры французских офицеров, одетых в форму из материи голубовато-серого цвета и с кепями на голове при красном верхе. Писали в местных газетах, что они были в количестве 300 человек возвращались из Одессы, занятой австрийцами, к себе во Францию через Сибирь. На нашем фронте им уже нечего было делать. От окружающих французы заметно отличались: в то время, как у русских лица вытянутые, хмурые и ни одной улыбки, они были [нрзб] и веселы, потягивая табачный дым из трубок. Лица свежие, цвет лица у многих красивый, здоровый.
Поезд вместо 8 часов утра по расписанию отбыл из Харькова в 10 часов след за севастопольским, который вместо 8 утра прибыл в Харьков в 8 вечера.
До Белгорода я добрался к часу ночи. Пошел к квартире родителей, но так как ни в одном окне не было огонька, я решил никого не беспокоить и вернулся на вокзал, предварительно справившись в гостинице Вейнбаума, нет ли там свободных номеров и какая цена их. Свободный номер был, но цена оказалась удивительно умопомрачительною для уездного города: 10 р. в сутки.
Зал 1 и 2 класса на станции, куда я вернулся, был переполнен почти одними солдатами, которые спали на полу и сидя у столов, положа головы на руки.
С трудом я нашел место около стола и тотчас же для развлечения стал делать карандашом наброски со спящих. Материала было достаточно. Под конец ночи я имел уже и живые модели. Заинтересовавшись моими довольно удачными набросками, публика столпилась около меня и начала следить за моей работой. Один милиционер, дежуривший с ружьем за спиною, особенно интересовался. Видно, что ему хотелось сказать мне что-то но не решался. Я предложил ему позировать. Он охотно согласился и стал между [нрзб], подтянувшись точно на смотру. Набросок вышел удачный. После этого мне удалось легко склонить к позированию еще трех человек: девочку, солдатского мальчика и солдата. Все они как будто остались довольны своими изображениями. Окружающие одобрительно улыбались. Я тоже был доволен результатами работы, сделав много полезных и интересных набросков. Этому способствовала быстрота, с какою мне удавалось изображать видимое. При долгой работе никто бы не согласился сидеть или стоять неподвижно. Чтобы сделать удовлетворительный рисунок, мне достаточно было 10-15 минут. К такой работе меня подготовили упражнения в Москве в кружке художниц, где я научился быстро делать наброски с натурщиц.
Часов около семи я пошел к родителям. Взял круг, чтобы не притти к ним слишком рано. Улицы были оживлены, несмотря на раннее время, но лавок ещё не открывали. Стаи галок носились в воздухе и покрывали деревья точно крупным черносливом.
Пройдя с черного хода в квартиру родителей, я наткнулся на кухарку Аксинью.
-- Как здоровье мамы? -- спросил я ее.
-- Ничего.
-- Лежит или ходит?
-- Немного полежит, немного походит, -- был лаконический ответ.
Войдя в комнату, я увидел Софью Дмитриевну Курчанинову, бывшую сельскую учительницу, довольно перезрелую девицу, которая, не имея своей квартиры, жила пока у моих родителей. От нее узнал, что мама лежит в гостиной. Чтобы не обдать ее сразу холодом со двора, я зашел сначала в папину комнату. Он лежал в постели, совсем одевшись, в летнем пальто. Очевидно, недавно вставал, потом опять лег, чтобы доспать положенный час. Я дотронулся до него.
-- А-а! -- обрадовался он, открыв глаза. Мы перекинулись несколькими словами и я отправился к маме.
Подойдя к ней, я поцеловал ее. Она лежала спокойно, в одежде. Немного поговорили. Ей нужен был покой и я старался меньше сидеть около нее. Как только я замечал, что она много говорит, я тотчас же уходил в соседнюю комнату и помогал отцы и Софье Дмитриевне в хозяйстве.
В течение дня маму навещали ее старые знакомые: хозяйка дома Ольга Николаевна Сафонова, Вера Матвеевна Кускова и жена священника, отца Петра. В иное время кроме благодарности ничего нельзя бы сказать посетительницам, но в тяжелые минуты, когда больной трудно было пошевельнуть даже губами, такие посещения только ухудшали состояние больной.
Под вечер мама начала рассказывать мне тихим голосом, как она [нрзб] простудилась, отправляя продовольственную посылку в Москву для Володи и Паши. Отчаявшись в выздоровлении, она передавала мне свою последнюю волю:
-- Все разделите поровну... У меня ничего нет... Кусковым дайте, Софье Дмитриевне из платья, что и другим бедным, -- Кусковы знают. Не ссорьтесь. О папе позаботьтесь... О Варе и Вите (ее сын). Скажи ей, чтобы она продала Наташе свое пианино... Мне страшно!.. Я не хотела бы мучиться, а сразу умереть... Мало сделала добра.
Я старался не проронить ни одного слова из речи маминой, близко нагнувшись к ней и слушал ее с невыразимой тоской.... Было бы тяжело расстаться навсегда с человеком, которого знал веселым, жизнерадостным, бесконечно добрым, и которого я любил и люблю не только, как мать, но и как человека вообще, больше всех на свете... Видя страшную тоску у мамы перед неизвестным, я старался успокоить ее как мог.
Около 7 вечера при отхаркивании у мамы стала показываться кровь, сначала в небольшом количестве, потом большими сгустками. Она села на постель и, видимо, волновалась от появления крови.
Я тотчас же отправился посоветоваться в фельдшером. Адреса его не знал и зашел предварительно в Вере Кусковой. С нею отправился к фельдшеру, но он оказался в железнодорожном клубе, где играл в карты.
На мой вопрос, как поступить при кровохаркании, он дал капли и посоветовал глотать понемногу и после появления крови жидкий желатин (1 ╫ листа на ╫ стакана горячей воды). Обещая зайти завтра утром, добавив, что у мамы бронхит в легкой степени и опасного ничего нет. Все болезненные признаки, кроме простуды, -- на нервной почве.
Когда я вернулся домой, то нашел маму в более покойном состоянии. Кровь выделялась значительно меньше.
На следующий день кровохарканье еще больше уменьшилось. Фельдшер согласно обещанию пришел, успокоил, но нового ничего не прописал.
Среди дня с мамою произошел нервный припадок, который произвел на меня тяжелое впечатление. Припадок, я бы сказал, страха. Случилось это, по получении от брата Володи открытки с пути из Кисловодска на Москву. В письме он извещал лишь, что в Кисловодск прибыл месяца два тому назад, и что в Москве пробудет до мая, а затем отправится снова на юг. Спрашивал о здоровье родителей и просил их написать ему и ни единым словом не упомянул о той тысяче рублей, которые будто бы были переведены им в Белгород на имя папы еще в январе этого года. Деньги эти до сих пор еще не были получены и это возбуждало у всех мучительное сомнение. Были с нашей стороны запросы Володе, но ответа не последовало.
Узнав о содержании письма, мама под наплывом каких-то тяжких мыслей стала волноваться: быстро опустилась на колени на скамеечке, сложила молитвенно руки и, плача, смотря на икону, о чем-то молилась.
Я начал успокаивать ее, гладить голову и мама легла, умолкнув. Через несколько минут сказала:
-- Я не увижу Володи. Передай ему и Клавдии (его жене) мое благословение. Пусть живут счастливо. Напиши, что я убедительно прошу выслать нам деньги. Это будет для меня лекарством.
Слова мамы меня удивили: она никогда не обращалась ни к кому из своих детей с такой серьезной просьбой, как высылка крупной просьбы. Не было сомнения, что в деньгах у родителей чувствовался недостаток. А между тем, когда я предлагал папе с своей стороны деньги, он упорно твердил, что пока не нуждается, имеет возможность пользоваться своими сбережениями.
Папа и на этот раз вызывал во мне не раз досадное чувство своею архиаккуратностью и беспрестанными замечаниями. В душе я упрекал себя за такое чувство по отношению к слабому старику, но ничего не мог с собой поделать.
Как и в былые годы папа во время болезни мамы не терял обычного хладнокровия, держался вдали, предоставляя хлопоты с больной другим, и редко подходил к ней. Мне кажется, он боялся вызвать в ней раздражение своим тяжелым характером.
У родителей временно хозяйничала Софья Дмитриевна Курчанинова, не имевшая ни своего собственного угла, ни даже имущества. Папа также пытался при ней хозяйничать, как бы гордясь этим, но не замечал того, что его хозяйничанье вносили путаницу в домашние отношения и вызывает у всех раздражение. Все это усугублялось еще его глухотою и плохим зрением.
Когда нужно подать маме что-либо или покормить ее, поднимается необычная суета, которую папа увеличивает своими неудачными распоряжениями и участием.
Результаты от всей суеты получаются нелепые. Каждый пустяк обращается в трагедию. Особенная бестолочь возникает в продовольственных вопросах. Папа, например, в соседней комнате -- столовой начинает на завтра заказывать кухарке Аксинье обед для мамы и для нас. Мама слышит, волнуется, подает реплики или протестует. Так как папа не слышит ее слов, то мне то и дело приходится бегать из комнаты в комнату, служа передатчиком. Во время еды это для меня истинное мучение: не успеешь поднести ложку ко рту, как надо спешить к маме, только усядешься, -- нужно подать что-нибудь и т.д. Редко когда удастся поесть, не отрываясь.
В столовой и передней имеются старинные печи вымазанные мелом, с печурками в них служащими для согревания пищи. В них всегда понаставлено много всякой посуды: с водой, молоком, какой-нибудь едой, остатками папиного чая или кофе. И вот с этой посудой происходят постоянные недоразумения.
Если я случайно вылью жидкость из какой-нибудь посуды или переставлю посуду, выну ее, папа непременно заметит это и начнет допытываться: кто переставил или перелил и зачем. И вообще невозможно сделать ни одной перемены, чтобы он несмотря на плохое зрение, не заметил этого. Так как глухота и слепота лишили его всяких серьезных занятий, даже чтения, то он замкнулся в узкий круг домашних дел. Из-за плохого зрения нередко происходят курьезы.
Один раз в печурке стояло питье из желатина для мамы. Папа принял его за кофе, который он обыкновенно пьет целый день, и поднес к губам, намереваясь пить, но я успел вовремя постановить его. Он засмеялся.
В другой раз папа приходил со двора, с гулянья, и спрашивает у меня, показывая на калоши, стоявшие не на обычном месте, под табуретом:
-- Чьи это калоши?
-- Твои, -- отвечаю я.
Я взглянул на папины ноги. На них оказались мои калоши.
-- А ты надел мои, -- объяснил я.
Папа засмеялся. Он привык брать свои калоши около печки, а в то время, когда он собрался пойти гулять, около печки очутились, мои калоши, которые и были надеты им, несмотря на то, что были тесные.
За мною он ходит почти по пятам и ничего не дает делать без замечания; я положительно чувствовали себя младенцем, который совершенно неспособен работать собственной головою и ничего не может сделать без посторонней помощи. То положи так, а не этак; сядь здесь, а не у окна; сделай так, как он думает, а не так как ты думаешь и т. под. В этом проявлялась у него какая-то мания: ему казалось, что истинный порядок вещей только тот, которого он придерживается, все остальное -- беспорядочно. -- Например, Ната выкинула из пепельницы шелуху от семечек в полоскательную чашку. Папа сейчас же заметил этот непорядок.
-- Зачем ты сюда высыпала. Это годится для подтопки печи. А то Аксинья выбросит шелуху на двор, а я не люблю, когда двор засорен.
За обедом или чаем с папою бывает еще труднее. Прежде всего невозможно примириться с его привычкой вынимать грязный платок из кармана и развертывать его методично над столом, где часто лежит какая-нибудь еда. Иной раз становится не по себе, когда он начнет что-либо перекладывать из еды или разрезывать. В этот момент или капнет жидкость с усов, если что-либо пил или капля из носа, если имел насморк.
В настоящий приезд папа усердно угощал меня едою, но и при этом иногда не обходилось без причуд с его стороны: как-то раз на тарелочке остался поджаренный лук после того, как все масло с большею частью лука мы вылили в гречневую кашу. Что бы остатки рука не пропадали, папа предложил мне наложить на блюдечко кашу и ею вымазать блюдце. Я упорно отказывался, а он упорно настаивал на своем. Я уступил, чтобы не раздражать его.
Нет никакого сомнения, что все чудаческие заботы обо мне вызывались любовью и желанием добра, но меня, уже пожилого человека, они тяготили. Такие замечания, как не "сиди у окна, а то простудишься", "не выходи в сени без пальто, -- холодно", "надень калоши" и т.под. вызывали во мне досаду. Я стыдился этого, но не мог побороть в себе досадного чувства.
Когда приехала Ната, всякие недоразумения увеличились.
Курьез вышел с яйцами. Папа заявил мне для сведения:
-- В шкафу лежит яйцо для мамы, а два на столе для меня и тебя.
Ната не слыхала нашего разговора и дала маме как раз то яйцо, которое лежало на столе.
Перемену эту папа заметил.
-- Где одно яйцо, что лежало на столе? -- спросил папа Нату.
-- Я отдала бабушке, -- пояснила Ната.
-- А ведь я сказал, что для бабушки яйцо положено в шкаф.
Свободное копирование
