Записные книжки полковника Иванишина - 54

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА No4

 В моих записных книжках записи идут иногда не в хронологическом порядке, произошло это оттого, что я не всегда имел при себе записную книжку, заносил записи на четвертушки бумаги и потом переписывал в записи[ую] книжку.

Выдающаяся любовь к матери

 Сидит в Труб[ецком] бас[тионе] Таисия Хитрово[1], студентка 4-го курса Политехничес[кого] Инст[итута] Императ[ора] Петра I, лет 26-27. Отец и мать ее -- москвичи, типичные хорошие русс[кие] люди. Он стат[ский] сов[етник] в отставке. Мне редко приходилось видеть такую нежную глубокую любовь к матери, какую имеет Таисия Хитрово. Все ее письма к матери проникнуты этой любовью. Для характеристики вот отрывок из письма 1 марта 1910 года: "...Мамочка, зоренька моя, как хорошо бы посидеть с тобой на солнышке в твоей комнате... Уткнуть голову в колени к тебе, слушать Танин смех, Левочкино щебетанье. Пусть бы меня судили и осудили и делали со мной, что угодно, только дали бы побыть дома перед тем, ну хоть немножечко. Я знаю, что у меня характер тяжелый и жить со мной трудно, я никогда ведь не оставляла себя надолго дома. Но сейчас так хочется домой хоть на минуточку {Напоминает письмами нашу Верочку, после определения в институт.}.

 В детстве я обещала тебе, что когда вырасту, посажу тебя в качалку, буду кормить цыплятами, манной кашей и клубничным вареньем, дам шкап книг и т.д. -- режим, который представлялся мне идеалом благополучия. А вот теперь приходится выматывать твои силы и нервы. И может быть, еще долго".

 В другом письме 4 марта пишет: "Надламывается жизнь и не знаю, как будет дальше и не вижу за поворотом ничего. Когда нестерпима становится боль и не хочется жить больше, -- я вижу тебя. И значит можно и нужно тянуть дальше. Это время я много людей вижу и слышу, чего не слыхала раньше, но только с тобой могу уходить отсюда и снова жить... Родненькие, любимые мои, вот пройдет этот нелепо кошмарный период. Но как же дальше? Пусть не я, пусть из-за меня только, но я не могу примириться с мыслью о всем, что свалилось на вас за это время. Ведь это же останется навсегда: или можно забыть?

 Мамочка, родненькая, береги себя: ты ведь для нас всех была вроде священного огня для огнепоклонников. И пусть мной был разрушен, осквернен жертвенник, но ты должна гореть, чтобы можно было жить дальше..."

Процесс Брешко-Брешковской и Чайковского Николая

24 февраля 1910

 Сегодня СПб. суд[ебная] палата вынесла приговор Чайковскому и Брешко-Брешковской. Судились только двое. Следствие тянулось больше двух лет. Оба старики: ей 66 лет, ему 56 лет. Он совсем седой и выглядит совершенным стариком. Чайковского совершенно оправдали, а Брешковская приговорена, уже в третий раз в ее жизни, на поселение за пропаганду. Приговор на поселение был для нее неожидан, -- она ожидала, судя по обвинительному акту, как заявила мне, что сошлют в третий раз на каторгу. Суд принял во внимание большие года.

 Первый раз ее судили (вероятно, в 70-х годах прош[лого] стол[етия]) в процессе о 300 чел[овеках], из которых погибло в тюрьмах около 130 человек. Следствие тянулось около 3,5 лет. 300 чел[овек] были выделены из 2000 чел[овек][2]. Суд приговорил ее к 5 годам каторги с зачетом предварительного заключения около 3,5 лет. По отбытии в Сибири каторги, где не было еще в то время каторжной женской тюрьмы и Брешко-Брешковская, по ее словам, была первая женщина-каторжанка, ее водворили на поселение в какие-то дебри, в тайгу[3] и давали на пропитание 3 руб[ля] в месяц. Дебри были ужасны, и Брешковская вместе с несколькими поселенцами решили бежать с поселения[4], т.к. в тайге все равно погибли бы. Ее поймали. Судили второй раз дореформенным сибирским судом за уход с поселения и приговорили к 4 годам каторги и к наказанию 40 плетьми. "Я, -- сказала Брешковская, -- сидела в Сибирской тюрьме и готовилась принять плети. Я в своей жизни вообще никогда не отказывалась и не уклонялась ни от какой кары. Но дни проходили, а меня почему-то все не наказывали. Наконец приходит ко мне доктор и заявляет, что я нездорова, а потому не в состоянии буду перенести 40 плетей, и что ему нужно исполнить одну формальность, освидетельствовать меня и написать протокол. Но я отказала доктору в освидетельствовании и твердо заявила, что совершенно здорова и могу вполне перенести наказание плетьми. Доктор убеждал, но я осталась при своем убеждении; он пожал плечами и вышел из камеры. Жду наказания, не наказывают. Через несколько дней прибыли конвойные казаки для препровождения меня этапным порядком на каторгу в женс[кую] катор[жную] тюрьму[5], тогда она уже была выстроена. Думаю, там накажут. В руках у меня находилась дорожная сумочка. Дорогою конвойный солдатик (казак) обращается ко мне и говорит: положи к себе в мешочек этот пакет с бумагою, у тебя будет сохраннее, а там я у тебя возьму. Конверт был не запечатан, я вынула при солдатах бумагу и вижу, что это мой статейный список. В нем я прочла, что плети как наказание позорное и унизительное для женщин отменены губернатором. Я отбыла каторгу, отбыла и поселение. Лет 12-тъ тому назад я получила право вернуться в Европейскую Россию и все эти годы, за исключением сидения здесь, принуждена была странствовать по России. Молодежь меня встречала с особым уважением и уже тогда меня прозвали "бабушкой". Все это заставляло полицию относиться ко мне подозрительно, и потому я не смогла долго быть на месте. В родных местах я побывала, но узнавши, что чуть ли не по всем волостям разослали мои карточки, я вскоре от них уехала, чтобы не подвергать их напрасной неприятности. И вот теперь снова осуждена".

 Удивительная старуха по бодрости духа: ее судили и осудили, а она держит себя так, как будто с нею ничего не произошло {На третьем процес[се] защищал ее прис[яжный] пов[еренный] Зарудный и кн[язь] Сидомонов-Эристов[6]. Последнему заявила, что она защищаться не будет, и ему советовала молчать. "Я помолчу и вы помолчите. Мне приятно, что вы посидите рядом со мной. В чем я буду защищаться? Ведь не буду же я на старости лет отрекаться от своих сочинений, подписанных мною. Что ж из того, что в обвинительном акте есть ошибки, положим, написано, что в Полтаве я была, между тем, как я там не жила, зато я была в Херсоне, но не все ли равно".}, так она пишет в письмах к своему брату Вериго и к сестре Литиной, она их еще бодрит, хотя ходит на "трех ногах" -- с палочкой, тихо и с трудом подымается на лестницу, во второй этаж.