Дневник Владимира Ламсдорфа - 189

Пятница, 9 марта

После обеда приезжает специальный курьер, о котором нас предупреждал Шувалов, и привозит два очень интересных письма.

Строго личное письмо графа Шувалова из Берлина от 6/18 марта 1890 г.:

"Думаю, что моя вчерашняя секретная телеграмма изумила вас не менее, чем был удивлен я сам, передавая вам только что перед этим сказанные мне канцлером слова. Тотчас по приезде я отправился к князю Бисмарку, который просил меня об этом и настаивал на своем желании видеть меня непременно в тот же день. "Итак, все кончено, - сказал канцлер, протягивая мне руку, - роль моя как политического деятеля сыграна. Мой сын и я уходим, наша отставка принята..."

Под сильным впечатлением этого сообщения я не скрыл от князя, насколько поражен этим окончательным решением, особенно после нашего последнего разговора, из которого можно было заключить, что подобная развязка возможна, но не неизбежна.

"Что делать, - ответил князь, - во время вашего отсутствия произошли важные события. Мне пришлось выдержать нелегкую борьбу, и я вынужден был защищать свои взгляды не только в области внутренней политики - осуждению Его Величества подверглась также и моя внешняя политика. Пока дело касалось только внутренних вопросов, я еще мог уступать; я готов был даже помогать своему государю на том пути, на который он вступил, чтобы избавить его от разочарований. Но мои враги напали на меня в области политики внешней, которой я руководил 28 лет, и, по-видимому, в глазах императора информация нескольких, ничего дальше своего носа не видящих консулов и фантастические представления нескольких генералов с Вальдерзе во главе возымели большее значение, чем моя долгая служба и мой 28-летний опыт. Верите ли, император упрекал меня, между прочим, в том, что моя политика по отношению к России была слепа, что я держал его в неведении относительно серьезности ваших военных мероприятий за последние годы и их угрожающего для Германии характера".

Император сказал, что Бисмарк допустил настоящий "Aufmarsch" России против Германии

"Что мне делать перед лицом подобных инсинуаций? - продолжал князь. - Могу только начать укладываться, как вы можете в этом убедиться, если пожелаете заглянуть в соседнюю комнату. В общих чертах моя политика была всегда одна и та же. Взгляните, вот собственноручно мною написанное в 1877 году письмо. Я обращался к своему старому королю и высказывал ему мою точку зрения на то, как нам следовало держаться во время вашей последней войны. Некоторые места этого письма не представят никакого интереса для вашего императора, но я предпочитаю представить его на воззрение Его Величества в его неприкосновенной полноте. Я прошу, чтобы с ним ознакомились только ваш государь, г-н Гире и вы, после чего вы мне его вернете, конечно так же конфиденциально, как я вам его даю[1].

Правда, я уклонился от линии своего поведения, когда в 1879 году князь Горчаков принял по отношению к Германии угрожающую позицию, что подтверждалось целой серией полученных мною в его время писем. Тогда я добился заключения договоров сначала с Австрией и потом с Италией. Но что, в сущности, гарантируют эти договоры указанным государствам? Их сохранение, их существование и ничего более. По существу, они являются чисто оборонительными. Я не строю себе никаких иллюзий насчет значения этих союзов, при которых вся тяжесть обязательств ложится главным образом на Германию, так как она одна достаточно сильна, чтобы противостоять в будущем возможным случайностям. Италия - вы знаете, что там происходит. Существующий там порядок может быть каждый день опрокинут революцией. Австрия в соединении с Россией и Германией - вот комбинация, в пользу которой, как вы знаете, я всегда работал. Соглашение трех монархий, образующее плотину против надвигающихся социализма и революции, со всех сторон угрожающих Европе. Но что может сделать одна Австрия, находящаяся постоянно под угрозой расчленения, которое явилось бы неминуемым следствием отделения Венгрии с преобразованием ее в государство. Остаются наши две страны. Чего мог я бояться со стороны России? Как я говорил вам во время нашей последней беседы, я вполне понимаю, что если бы мы роковым образом оказались втянутыми в войну с Францией, то в случае нашего успеха Россия в известный момент сказала бы нам "Стой!", и мы бы остановились. Между тем, Россия, без сомнения, возобновила бы свою деятельность на Ближнем Востоке. Что нам до этого? Мы признаем ваши права в Болгарии, и даже если бы вы дошли до Константинополя, нас это тоже не касалось бы. Таковы принципы и идеи, которыми я до сих пор руководствовался, в силу которых я был сторонником дружеского согласия с Россией. Я всегда стоял бы за это, если бы оставался у власти. Мне ведь, конечно, не приходилось опасаться взятия вами Кенигсберга или аннексии наших польских провинций!".

Канцлер продолжал и далее в том же тоне, но я избавляю вас от подробностей, которые привели бы меня к повторениям.

Я не скрыл от канцлера, что все, что мне довелось выслушать, произведет, без сомнения, тягостное впечатление на моего государя; мне трудно понять и даже уловить значение и смысл упреков, которые делал ему его император относительно миролюбивого и корректного характера его политики по отношению к России; по-моему, обвинения императора Вильгельма находятся в полном несоответствии с выражениями дружбы, которые Его Величество столько раз лично высказывал нашему августейшему монарху; в конечном итоге не следует удивляться, если ввиду подобных откровенных признаний мы займем еще более сдержанную и выжидательную позицию, ибо как могли бы мы примирить его опасения с мирными заверениями, которые неоднократно так благородно и так торжественно высказывались нашим государем как императору Вильгельму, так и ему, канцлеру.

Заканчивая это донесение, хочу еще пояснить кое-какие свои соображения, высказанные мною по существу моей секретной и строго личной вчерашней телеграммы. Мое предположение, что Бисмарк мог преднамеренно рисовать в самых мрачных красках последствия его отставки, объясняется воспоминанием об одном до некоторой степени аналогичном разговоре с князем, происшедшем еще при жизни императора Фридриха, когда он приезд и прием в Берлине князя Баттенберга сделал вопросом существования кабинета. В данном случае, сказал я себе, канцлер так же, как и тогда, подчеркивает свои чувства, свое отношение в прошлом к России, чтобы вызвать с нашей стороны сожаления по поводу возможности исчезновения его с арены политической жизни. Если изволите припомнить, откровенные признания князя вызвали с вашей стороны письмо от 31 марта 1888 г., которое он использовал для того, чтобы показать императору Фридриху, сколь сильное сожаление вызвала бы с нашей стороны какая-либо перемена в германской политике. Я и подумал, что канцлер желает прибегнуть к подобному же средству, чтобы удержаться у власти. Но есть ли основания ожидать, что средство это окажется столь же действенным при теперешней конъюнктуре? В этом позволительно усомниться.

(Против этих слов император сделал помету: "Очень может быть".)

Что бы ни говорил князь Бисмарк, я думаю, что решение императора Вильгельма расстаться со своим канцлером принято в гораздо большей степени из-за расхождения их взглядов на внутренние вопросы, а не по соображениям, касающимся внешней политики. Раздражение князя - даже допуская, что он говорил без какой-либо задней мысли, - показалось мне настолько сильным, что могло легко заставить его преувеличить влияние, оказываемое на императора в сфере внешней политики теми, кого он называет своими врагами и влиянию которых он приписывает то, что отставка его была принята.

(Против этих слов государь написал: "Полагаю, что это так")

Вы знаете, многоуважаемый Николай Карлович, что я, со своей стороны, всегда смотрел на Бисмарка как на огромную гарантию поддержания мира, ибо я убежден в том, что он искренне стремился бы устранить все, что могло создать опасные для наших государств трения. В силу этого я, естественно, глубоко сожалею о его отставке и о том, что вместе с ним исчезает уравновешивающая сила, способная до некоторой степени регулировать внезапные, произвольные, не поддающиеся учету решения юного монарха".

(Против этих слов государь пишет: "Да".)

В этом-то и заключается серьезность положения. Поэтому я могу только повторить заключительные слова моей телеграммы, вполне совпадающие с той фразой, которую я нахожу и в вашей шифрованной телеграмме, полученной мною сегодня: "Будем осторожны, будем бдительны и, держась в стороне, будем наблюдать за грядущими событиями".

P. S. Вопреки распространившемуся в городе слуху о том, что граф Герберт Бисмарк остается во главе министерства иностранных дел, я все-таки могу утверждать, что он настоит на своей отставке".

С письмом графа Шувалова получена от него собственноручная личная записка, помеченная: "Берлин, 7/19 марта 1890 г.".

"Расставшись с вами несколько дней назад, я не предполагал, что мне придется так скоро прибегнуть к небольшому формату, для того чтобы дополнить мое очень доверительное письмо. Все здесь происходящее более чем странно, и невольно спрашиваешь себя, нормален ли молодой император? Разрыв монарха с канцлером - свершившийся факт, и многочисленные визиты Его Величества и других важных особ на Вильгельмштрассе, конечно, не изменят решения князя. С какой, в сущности, целью канцлер посвящал меня в государственные тайны, не знаю, но первое впечатление внушило мне те соображения, которые я позволил себе изложить в своей секретной телеграмме и сегодня в письме.

Я переношусь мысленно к кризису, имевшему место два года назад, когда император Фридрих старался реабилитировать князя Баттенберга; тогда наша поддержка была, конечно, очень нужна Бисмарку для укрепления его временно пошатнувшегося положения. Но что могли бы мы сделать теперь? Разлад между императором и канцлером настолько велик, что было бы, вероятно, несвоевременным слишком определенно проявлять симпатию министру, пострадавшему, по его словам, за слишком сильную симпатию к нам. Лучше всего нам было бы подождать разрешения кризиса и воздержаться до поры до времени от проявления какой-либо инициативы. Конечно, я хотел бы поговорить о некоторых вопросах, которые мы подняли в Петербурге, и с которыми, похоже, нам следовало бы теперь несколько повременить. Расставаясь с князем, я, однако, не преминул напомнить ему о нашем интимном разговоре, содержание коего изложено мною в памятной записке, которую я имел честь вам представить; я не скрыл от него, как нежелателен для нас возможный переворот в германской политике как раз в момент, когда и с его, и с нашей стороны было достигнуто полное согласие относительно пользы возобновления договора, столь, по-видимому, соответствующего условиям и потребностям обоих наших государств.

Его молчание, подкрепленное жестом сожаления, показало мне, что передо мной уже не имперский канцлер, а будущий обитатель Варзина.

Еще два слова. Если допустить, что, говоря о возникших между ним и его государем разногласиях в области внешней политики, князь Бисмарк все-таки искренен, спрашивается, на каких струнах играли клеветники канцлера, для того чтобы возбудить подозрения императора Вильгельма в отношении нас, подозрения, вылившиеся в характерное слово "Aufmarsch". Передвижения наших войск за эти последние годы почти прекратились; о них перестали говорить и привыкли к нашей открыто проводившейся дислокации. Не повлияли ли на странно возбужденный мозг молодого императора наши приготовления к большим осенним маневрам и разносимые не в меру усердными царедворцами недоброжелательные комментарии к ним?".

Чтение этих двух писем произвело на меня глубокое впечатление. Как уехать отсюда в такой момент? Посылаю письма министру.

Возвращаясь домой, встречаю на лестнице отправляющихся в театр Гирса с семейством; сегодня утром министр звал меня в свою ложу смотреть мейнингенскую труппу, но я отклонил приглашение. Г-жа Гире упрекает меня за то, что я их забываю и никогда к ним не захожу; министр ее прерывает и отводит меня в сторону, чтобы передать письма графа Шувалова, которые и на него произвели сильное впечатление; он не хочет отсылать их государю до завтрашнего дня.

По возвращении в свой кабинет узнаю, что из Берлина только что получена длинная телеграмма; дежурный чиновник Столыпин приносит ее мне; она начинается словами: "Строго личная". Это шесть листов шифра, к которым вскоре добавляются еще шесть листов продолжения. Сажусь тотчас за работу. Вернувшийся около 11 часов Оболенский немного мне помогает. Когда министр возвращается из театра, я решаю ввиду важности известий прочесть ему расшифрованную первую половину. Заканчиваем расшифровку около 2 1/2 часов. Оболенский уходит, а я проверяю и переписываю текст, чтобы иметь возможность послать его рано утром министру.

Вот эта строго личная телеграмма, отправленная графом Шуваловым из Берлина сегодня утром, то есть в пятницу 9/21 марта 1890 года:

"Германский император пригласил меня к себе сегодня, в 8 часов утра, и сказал мне следующее: "Я желаю лично вам сказать то, что прошу передать императору, которого люблю и уважаю; он всегда был так добр ко мне, что я спешу довести до его сведения о создавшемся вследствие последних событий положении. К большому своему сожалению, я был вынужден расстаться с канцлером; истинная причина этого - состояние его здоровья. По словам его врача, продолжение работы грозила бы ему нервным расстройством. Вот уже несколько месяцев я предвидел эту развязку, но теперь положение стало таково, что я не мог больше ждать; возвращая ему свободу, я, так сказать, его спасаю. Я желал бы, чтобы ваш император знал, что, кроме некоторых разногласий по внутренним вопросам, которые я приписываю крайне возбужденному настроению канцлера, ничто, абсолютно ничто не изменилось в направлении нашей внешней политики, которую я вел и решил проводить дальше. При моем восшествии на престол меня обвиняли в честолюбивых замыслах и мечтах о славе. Все это неправда; я желаю единственно мира во внешних сношениях и порядка внутри. Герберт Бисмарк сказал мне, что у вас был с его отцом разговор касательно возобновления секретного договора и что ваш император, как и я, сочувствует возобновлению нашего соглашения; Герберт добавил, что ввиду последних событий вы не намерены больше продолжать переговоры. Я крайне об этом сожалел бы и прошу вас сказать вашему императору, что со своей стороны я твердо придерживаюсь наших обязательств; я готов их возобновить в полном соответствии с желаниями Его Величества. Политика наша не была ведь его политикой, то есть Бисмарка, - это была политика моего деда и осталась моей. Воспитанный в его школе, научившись работать в его министерствах, я ему глубоко благодарен, и если мы расстаемся, то это происходит по причинам, которые я вам только что объяснил. Повторяю, ничто не изменилось в моей внешней политике. Я говорю с вами, как с послом российского императора, моего друга. Я рассчитываю на вас, прошу в точности передать Его Величеству мои чувства, которые остаются неизменными".

Я ответил Его Величеству: "Я действительно сказал графу Бисмарку, что решил ввиду недавних событий прервать начатые несколько дней назад переговоры с его отцом; из-за коренного изменения в положении вещей и смены лиц мое желание предварительно сориентироваться было совершенно естественным. Поэтому-то я главным образом и решил просить новых инструкций, прежде чем продолжать столь внезапно прерванные событиями переговоры". Я добавил, что могу подтвердить Его Величеству полное соответствие во взглядах между ним и моим августейшим монархом, и выразил уверенность в том, что услышанные мною слова доставят удовольствие моему государю. Его Величество продолжал: "Я не сомневаюсь, что происходящие теперь у меня в Берлине совещания с корпусными командирами породят злонамеренные толки. Мы обсуждали с ними некоторые вопросы, касающиеся организации вооруженных сил страны; истинной же целью этих совещаний является принятие повсеместных военных мер в целях немедленного удушения социалистических эксцессов в случае возникновения таковых. Возбуждение велико. Социалисты образуют государство в государстве. Массы боятся социалистов, или нигилистов, называйте их как хотите, поэтому я должен быть в состоянии полной готовности на случай надобности. В принципе я желал бы удержать Герберта Бисмарка. О его уходе я сожалел бы еще больше потому, что он породил бы новое недоброжелательное истолкование моих намерений. Вы принадлежите к числу его друзей - посоветуйте ему не поступать безрассудно, чем он навредил бы и мне и себе; к тому же, оставаясь на своем месте, он даст мне возможность сохранить связь с его отцом, который, отдохнув и успокоившись, снова явился бы драгоценным советником в серьезных случаях". Опускаемые мной здесь подробности следуют письмом, в том числе несколько слов императора по поводу его планов поездки в Россию. Полагаю, что ответная телеграмма, которую я мог бы показать Его Величеству от имени нашего августейшего монарха, была бы вполне своевременной".