Дневник Владимира Ламсдорфа - 184

Воскресенье, 4 марта

Придя утром к министру, показываю ему найденное вчера письмо Татищева; говорю также и о полученном от Дризена. Среди возвращенных государем бумаг перлюстрированная телеграмма Гюсни-паши в Константинополь, в которой он дает отчет о своей беседе с Гирсом касательно критских дел. Министр высказал удовлетворение по поводу того, что за последнее время на острове не произошло ничего неприятного, Гюсни же приписывает ему фразу вроде следующей: "Под сенью покровительства султана царит полнейшее спокойствие". Гире пишет на полях: "Этого я никогда не говорил". Государь делает помету: "Подслуживается, подлец". Это резко, но характерно. У Его Величества, по-видимому, врожденное отвращение к лести.

Обедня в министерской церкви. Опять принимаюсь за выписки из мемуаров Понятовского, которые хочу кончить до прибытия вечерней почты. Около 7 часов приезжает очередной курьер; вскрываю и вношу в книгу донесения. Наибольший интерес представляют, бесспорно, депеши графа Муравьева, продолжительное молчание которого нас удивляло. Мне кажется, что содержание его писем, которые я переписываю ввиду их важного значения, он должен был бы передавать, хотя бы вкратце, по телеграфу сразу после его первого разговора с князем Бисмарком 26 февраля. Вместо этого он ограничился тем, что телеграфировал о поздравлениях канцлера. Что же касается происшедшей между ними крайне существенной по своему значению беседы, то о ней он написал лишь 2 марта с двухнедельным курьером.

Очень секретное письмо графа Муравьева из Берлина от 21 /4 марта 1890 г., полученное в С.-Петербурге в воскресенье 4/16 марта:

"Князь Бисмарк приезжал ко мне в посольство 26 февраля/10 марта, чтобы просить меня повергнуть к стопам нашего августейшего монарха его почтительнейшие поздравления. Канцлер был в кирасирской форме, при знаках ордена Св. Андрея Первозванного. Сказав мне о цели своего посещения, он сел против меня и начал так. "В мои годы невозможно следовать по пути, избранному моим монархом. Он дает невыполнимые приказания и считает себя Фридрихом Вильгельмом I. Я не могу на закате своих дней скреплять своей подписью мероприятия, коих не одобряю. Поэтому я решил совершенно удалиться от дел и остаться простым зрителем происходящего. Я сделал бы это тотчас, но не хочу дать повода думать, что меня испугали избранные в рейхстаг "свиньи". Я хочу говорить перед новым рейхстагом, а затем уйду".

Я заметил канцлеру, что решение это произведет тягостное впечатление на привыкшую к его политической линии страну и возбудит в ней опасения за будущее. "Я это знаю, - возразил князь, - это мешает мне спать по ночам, но я не могу поступить иначе, особенно после того как мои коллеги, министры, совершенно от меня отвернулись, дабы сохранить свое положение. Я один даю советы своему молодому королю, который принимает их неохотно, а прислушивается к мнению лиц, совершенно не знакомых на практике с делами, вроде наставника Гинцпетера или какого-нибудь ничтожного подпоручика. Я не мог помешать публикации о положении рабочих и о предстоящей конференции. Мне удалось только внести некоторые изменения в редакцию этих документов, которые носили сначала слишком несерьезный и поэтичный характер".

Пользуясь наступившим молчанием, я напомнил канцлеру, что еще не так давно он сам желал найти применение труда тысяч рабочих которым грозила голодная смерть от безработицы. "Да, - ответил он, - именно об этом и следовало бы думать, а уменьшать число рабочих часов для женщин и детей - значит вмешиваться в личные дела каждого из них, и мой юный монарх увидит, что это не только не вызовет с их стороны восторга, а напротив, они будут недовольны тем, что будущее не сулит исполнения ни одного из расточаемых им теперь обещаний".

Коснувшись вопроса урегулирования и уравнивания заработной платы в разных странах, я спросил князя, не думает ли он, что Франция и Англия, например, сочтут для себя выгодным, чтобы продукты германского производства, вопреки вздорожанию их вследствие повышения заработной платы и сокращения рабочего дня, могли по-прежнему неизменно конкурировать на различных рынках с французскими и английскими товарами. Канцлер лукаво улыбнулся и дал мне ясно понять, что не ожидает никаких практических результатов от конференции.

Перед отъездом он сказал мне, что, так как их монарх, конечно, гораздо могущественнее его, он вынужден уступить этому могуществу и совершенно удалиться от дел. На другой день, когда я по повелению Его Величества и согласно предписанию вашего превосходительства поехал благодарить канцлера за поздравление, князь, сказав мне, что он глубоко тронут милостивым к нему отношением нашего августейшего монарха, возобновил вчерашний разговор: "Вы не поверите, - сказал он, - насколько мне трудна и утомительна работа с моим молодым монархом. Он то и дело заговаривает о делах, которые требуют рассмотрения и затем сами собою отпадают. Он все боится, что я недостаточно посвящаю его в дела. Я не привык к такому положению вещей. При моем старом короле я многие дела решал сам, сообщая ему лишь результат их. Теперь я вынужден обсуждать малейшие подробности. Я нес свое бремя четыре раза за семь лет и больше не в состоянии".

Ваше превосходительство изволите заметить, что речь канцлера в этот день имела несколько иной оттенок, чем накануне. Это объясняется тем, что князь Бисмарк был под впечатлением пожалования министра Беттихера в кавалеры ордена Черного Орла - пожалования для канцлера тем более неприятного, что Беттихер, бывший прежде в числе людей ему преданных, от него отвернулся и, по выражению самого князя, пожертвовал и им, и интересами партии, став борцом за новые идеи, дабы сохранить свое положение. В тот же вечер канцлер имел свидание с императором, который был по отношению к нему, по-видимому, благосклонен, чем и объясняется несколько более умеренный тон речей на следующий день. Следует ли заключить из признаний князя Бисмарка, что он в скором времени совершенно удалится от государственных дел? Слушая его, становишься склонным это думать. С другой стороны, он уже не в первый раз угрожает положению дел своей отставкой. Он делал это столько раз, что именуемое здесь как канцлерский кризис, очень напоминает басню о пастухе, овцах и волке. Как и в басне, нередко угроза несуществующей опасности приводит к тому, что ей начинают верить лишь тогда, когда уже нельзя ее предотвратить. В конце концов то же может случиться и на сей раз. Отставка канцлера действительно носится в воздухе".

Личное письмо графа Муравьева: "Будучи достаточно близко знаком с семейством Бисмарка, считаю долгом вскрыть перед вами истинную подоплеку этого дела, могущую служить дополнением к моему очень секретному письму от сегодняшнего числа. По сведениям, почерпнутым из верного источника, канцлер, хотя и считает несовместимым со своим достоинством оставаться у дел, все же изыскивает всевозможные способы сохранить свое влияние и свое положение. До сих пор ему еще не удалось разрешить этой задачи. Его семья, во главе с княгиней Бисмарк и их двумя сыновьями, уговаривает его удалиться в уверенности, что силой вещей он вскоре снова встанет у власти в положении победителя. Этот маневр сопряжен с риском, опасность коего канцлер сознает, ибо он гораздо лучше их, и особенно лучше своего старшего сына, отдает себе отчет в теперешнем положении вещей в Берлине Император Вильгельм очень ревниво относится к своей власти и любит констатировать свою силу, как он это доказал речью, произнесенной им недавно в отеле "Kaiserhof" на банкете, данном в его честь бранденбургским провинциальным собранием".