Февраля 4-го праздновал я отставку мою, разрешенную в Петербурге 10 января; по команде объявление о том дошло до меня не раньше марта. Добрейшая жена моя была совершенно счастлива, но мы не могли тотчас подняться в дальнюю дорогу по двум причинам: была распутица, и жена моя в начале апреля ожидала своего разрешения от бремени, оттого отложили выезд до мая. В эти два месяца после великой радости посетили нас печаль и болезни. В конце марта появился коклюш в городе и в окрестностях. Болезнь так усилилась, что у всех детей моих, при удушливом кашле, текла кровь из носу и слезы смешаны были с кровью. 3 апреля родилась вторая дочь моя Софья, а 10-го ее уже не стало: к ней также пристал коклюш.
Между тем у второго сына моего, Кондратия, сделалось такое сильное воспаление в боку, что все старания Рожера, проводившего по нескольку часов сряду возле его кровати, наблюдавшего за ним, подслушивавшего каждое дыхание его, каждое биение сердца, остались тщетными. 11-го приказал я рыть могилу для дочери; за полночь послал сказать копателям, чтобы рядом вырыли другую для сына. Уже за день перед тем доктор дал ему мускус, в десять часов вечера едва приметно было дыхание. Рожер ушел и не сказал ни слова, я стоял у кровати больного, облокотившись на высокие перила ее. Подошла бабка, опытная в ухаживании за больными, деятельная и здоровая женщина, взглянула, повела рукою по челу умирающего и сказал мне положительно: "Пусть мать и братья простятся с ним". Больная жена моя с трудом подошла к кровати, благословила сына, молилась и возвратилась с молитвою к трупу дочери. Братьев и сестру я разбудил, они с ним простились, заплакали и спять уснули. Близко от кровати умирающего было окно; я отдернул занавеску; на небе звезда ярко горела. Богу поручил сына с мольбою, чтобы сохранил еще его здесь на земле, если определил ему добро и счастье. Когда я поднял край его одеяла, то холод из-под одеяла обхватил руки мои, как в летний жар, когда отпираешь двери ледника, обдает тебя холод. Ни малейшего следа дыхания; бабка приставила зеркальце к губам, никакой надежды -- тогда велел я рыть другую могилу. Не знаю, долго ли я стоял, опершись на высокие перила кровати, то вытягиваясь на костылях, то облокотясь о перила,-- взор не мог отвернуться от лика восьмилетнего сына, который уже много доставил мне утешения.
Стало светать, я погасил лампу; все в доме спали, кроме жены моей, которую я мог видеть чрез отворенные двери; она все молилась. Солнце начало всходить, бабка и служанка собрались вымыть тело, приготовляли все к тому нужное. Часов в семь утра заметил я малейшую блестящую точку на челе сына, чрез минуту-другую еще тонкую лоснящуюся черту по всему телу. Послал за Рожером, тот взглянул и объявил тихим голосом: "Есть признак жизни, не знаю, надолго ли". Чрез час выступила еще черта испарины; к полудню слабо шевелились веки, дыхание было неприметно; к вечеру сын мой стал дышать и изредка открывать глаза, но все тело его недвижимо. Доктор, застав его на другой день еще в живых, объявил, что только смертельный холод мог уничтожить такое сильное воспаление; он не дал ему никакого лекарства, никакой пищи до следующих суток, когда больной мог проглотить капли отвара из рисовых круп. Если бы не было при этом посторонних людей, опытных, спокойных, то можно было бы все неестественное приписать моему воображению или расстроенным нервам моим.
13 апреля похоронил я дочь на южном скате Машука; с могилки видны две дороги -- в Кисловодск и Железноводск; влево от дорог течет в плоских берегах Подкумок, дорога на родину заслонена солдатскою слободою. Через несколько дней поставил деревянный крест с надписью, а чрез четыре года поручил Рожеру заменить деревянный крест каменным. Часто с детьми ходили и ездили на могилку. Умиравший сын мой Кондратий с каждым днем все более и более оживал и укреплялся; до перелома его болезни навестил меня добрый пастор Ланге; я просил его молиться за детей моих. "Я это уже исполнил, -- отвечал он, -- и сердце весть получило, что нет надежды для дочери, но сын ваш выздоровеет". Такое предвидение дано было ему молитвою. Во многих случаях напоминал он мне отца Оберлина, который часто беседовал с господом и в затруднительных случаях, когда колебался в предприятиях или решениях своих, умел по-своему молитвою получить указание, коего исполнение никогда не сопровождалось раскаянием.
Свободное копирование
