Я просил об увольнении меня от службы по расстроенному здоровью и о позволении окончить дни мои на родине. Прошение отправил я незапечатанное чрез жандармского полковника Юрьева. К новому году 1839 поехал в Петербург начальник войск на Кавказской линии П. X. Граббе; в то время Бенкендорф представил мое прошение, а Граббе не только аттестовал меня самым лучшим образом, но, по собственному своему побуждению, лично просил императора за детей моих, чтобы открыть им дорогу к будущности. В ответ он получил примечание: "на то еще не настало время", а на представление Бенкендорфа от 10 января воспоследовало всемилостивейшее увольнение меня вовсе от службы, с тем, чтобы я жил безвыходно на родине под надзором полиции.
Шурин мой И. В. Малиновский первый сообщил мне радостную весть, которую передал ему А. Н. Мордвинов, начальник III Отделения собственной канцелярии императора. Чрез три дня подтвердил мне радостную весть мой прежний сослуживец В. М. Симборский, которому начальник Главного штаба П. Е. Коцебу писал, чтобы он меня уведомил о том прежде, нежели бумага официальная успеет дойти до Ставрополя и оттуда обратно в Пятигорск, по обыкновенным всем инстанциям чрез другого начальника штаба подполковника Траскина. Комендант мой радовался за меня, поздравил с освобождением от двойной беды и признался мне, почему он так настоятельно уговаривал меня проситься в отставку и почему он за меня беспокоился. Летом по окончании экспедиции прибыл в Пятигорск корпусной командир; на другой день был бал в зале ресторации, комендант безотлучно находился при главном начальнике. Танцевали кадриль, и главного гостя поразили наружность и манеры танцевавшего офицера со княжною Ухтомской, почему он спросил коменданта: "Кто танцует напротив меня?"--"Это прапорщик Голицын". -- "Какой?" -- "Который прежде служил в Преображенском полку, а в 1826 году был осужден и сослан в Сибирь". -- "А кто сидит в другой паре и так громко беседует с дамою своею?" -- "Это прапорщик Кривцов, который прежде служил в гвардейской конной артиллерии и также был сослан в 1826 году". -- "А много ли всех таких господ здесь?" Комендант хотел воспользоваться этим случаем быть мне полезным и ответил: "Из произведенных вновь в офицеры есть еще один только Цебриков, но из рядовых находится здесь Нарышкин, Одоевский и еще один, заслуживающий особенного внимания: он женат, имеет большое семейство, а здоровье пропало и ходит на двух костылях".
"Кто это?" -- "Розен". -- "Какой Розен, тот ли, который служил в л.-гв. Финляндском полку?" -- "Тот самый".-- "Его следовало непременно повесить!"
Комендант сообщил этот разговор Траскину, который просил его не говорить мне об атом, чтобы не тревожить меня. Я благодарил бога, что избавился от двух бед, только не мог объяснить себе, каким образом человек на таком важном месте, в таких летах, примерно богомольный -- каким образом мог он питать такую злобу, такое злопамятство? каким образом верноподданный не мог простить помилованному самим царем? Без сомнения, тут скрывалось чувство другое: никому из подчиненных не желаю быть свидетелем слабости, или промаха, или ошибки своего начальника; в такую минуту ему лучше было бы провалиться сквозь землю; честолюбивый или тщеславный начальник непременно возненавидит такого свидетеля.
Свободное копирование
