Грузия в 1838 году - 1

Глава тринадцатая. Грузия в 1838 году.

Свидание с сыном. -- Тифлис. -- Караван-Сарай. -- Бани. -- Южная грязь. -- Бивак на Алгетке. -- Белый ключ. -- Смотр. -- Смещение начальников. -- Неудовольствие. -- Особенности края. -- Новое назначение. -- Греки. -- Моя палка. -- Обратно в Тифлис. -- В. Д. Вольховский. -- Первый лицеист. -- Быстрое возвышение. -- Благодарность.--А. И. Одоевский. -- Послание к отцу.--А. А. Бестужев.-- Обратно чрез Кавказские горы

   10 ноября был счастливый день моего свидания с сыном моим Евгением и с добрейшими родными. Сердце хотело выскочить от радости; такое чувство ощущал я раза три в жизни, не более. У сына моего были правильные черты лица, глаза и взор выражали ум и доброту; голос его был приятный, и каждое слово было уместно и умно. Рост его, цвет лица, движения, походка выказывали некоторую болезненность или изнеженность. В первый раз увидел он отца, о котором родственники передавали ему лучшее понятие и мнение, учили почитать и любить его; но люди посторонние, чужие могли одним словом, одним взглядом внушить ему противные чувства или недоумения, что впоследствии отчасти и оказалось. Матери своей он не помнил, потому что разлучен был с нею на четвертом году от рождения. Братьев я сестру увидел он в первый раз; ближайшим по крови родным пришлось начать знакомство личное не с колыбели; по счастливому возрасту оно завязалось скоро. Отроку предстояла с новым свиданием с родителями новая разлука с теми родными, с которыми он гораздо теснее был связан, которые столько лет заменяли ему отца и мать. Счастливое детство все легко принимает, легко забывает и прежнюю радость, и прежнее горе за минутную радость; и я в счастливую минуту свидания забыл прошедшее горе и благодарил бога. Тетка моя, Анна Андреевна, нисколько не переменилась -- ее поддерживало счастье свояченицы моей, Марии Васильевны, которую увидел я в первый раз женою и матерью; ее узнал бы я везде. В. Д. Вольховский радостно приветствовал нас и дружески укорял нас за то, что мы не остановились на его квартире; я видел пред собою в лице заслуженного начальника штаба того-же скромного, безукоризненного, деятельного слугу отечества, каким он был во всю жизнь свою, каким готовился быть с самого начала своего трудного поприща, каким я видел его в 1821 и 1822 году в Вильне и в Родошковицах, где все, которые знали его хорошо в то время, видели в нем мужа, с истинными достоинствами и с правом стоять в ряду мужей, описанных Плутархом.

   На следующий день, лишь проснулся и подошел к окну, то увидел, что в Тифлисе все предметы и лица имели особенный, не европейский отпечаток; дома с плоскими крышами, армяне с навьюченными верблюдами, грузины с арбами, женщины, покрытые чадрами, ослы с вязанками дров, кони с кожаными мехами на спине, налитыми водою или кахетинским вином. Персияне провели мимо окон моих славных персидских жеребцов в подарок императору от шаха. Протяжные звуки слов грузинских и армянских, в коих особенно слышны буквы гортанные и в нос произносимые, перемешивались с живыми отрывистыми словами русского солдата. Только женщин так мало на улицах, что едва встретится одна на сорок человек мужчин. Чрез час возобновилась радость свидания со старшим сыном: каждая минута знакомила и сближала нас все более и более; братья стали искреннее между собою. Свояк мой предупредил меня, что я назначен в Мингрельский егерский полк, расположенный в одной из самых здоровых местностей Грузии, но что могу остаться в Тифлисе, пока здоровье мое не поправится. В 11 часов утра явился я к корпусному командиру[1]; он принял меня в своем кабинете в присутствии двух жандармских штаб-офицеров и моего проводника; с участием расспрашивал о здоровье, увидев меня на двух костылях; вспомнил наших общих родственников и, наконец, спросил, как и чем может он мне быть полезным и где на первое время желаю остановиться для поправления здоровья. Я поблагодарил за участие, объяснил, что такой солдат, как я, не может ни служить, ни драться, и просил позволения отправиться в полк на место назначения и там выжидать, как лучше устроиться. Он совершенно одобрил мое намерение и сказал, что он и свояк мой будут мне полезнее там, чем здесь, и что в настоящую минуту он даже не знает, останется ли он при своей должности. Я раскланялся, дошел до половины кабинета и, заметив у дверей моего проводника, Тимофея Тимофеевича, возвратился к генералу и представил ему моего проводника, имевшего счастье служить унтер-офицером под его начальством, когда он командовал 1-м Егерским полком. "Неужели еще с того времени есть у меня сослуживцы?"-- сказал он и стал его расспрашивать о былом, и пока Тимофеич рассказывал ему похождения свои и осаду Сарагоссы, я был уже на квартире у Матасси.

   Вечером с большим наслаждением был я в тифлисской купальне; город получил свое название от теплых минеральных источников. Пришлось мне ехать мимо Караван-Сарая, или по гостиному двору; в открытых лавках были разложены и развешены гранаты, ранеты, груши, бергамоты, виноград разноцветный. В другой лавке, по этой же линии, сидел портной, окруженный одеждою всякого рода; он шил и починивал все, что нужно было для проходящих; в третьей стояли штофы и бутылки с водками и винами; на жаровне пекли чурек, или грузинский хлеб вроде блинов; парили повсюду баранину и плау или пилав; места эти битком набиты народом с раннего утра до позднего вечера; щеки приходящих и отходящих нарумянены винным жаром, бороды покрашены, глаза навыкате, без выражения, и все слышны протяжные возгласы и распевы слов односложных без трели, без рулады.

   Далее, в верхних рядах сложены красные товары от шелкового платочка до кашемировой шали, от коленкора до тончайшей кисеи Индии, шелковые материи и ковры всех цен; в особенных лавках развешено симметрически богатейшее и щегольское оружие: ружья, пистолеты, шашки и кинжалы. В воротах городских бань встретил несколько грузинок; они выказывали только по одному черному глазу; с головы до ног все покрыто чадрою, и предоставляют воображению рисовать их прелести. Я прошел чрез два двора; ванщик повел меня в особенное отделение; ванны высечены из камня, пол каменный, скамейки каменные, стены каменные. Просидев минут десять в теплой ванне в 27R, я вышел с помощью ванщика и лег на широкую скамейку; между тем усердный грузин уже натер мылом фланелевые пузыри и начал мыть меня по-своему, однако с условием, чтобы он не трогал правой ноги моей. По очереди поднимал он то правую, то левую руку мою, тер их мылом, давил в изгибах, то складывал, то вытягивал, так что кости затрещали; потом начал те же проделки с левою ногою и действовал с исступлением; я рад был, что не переломил костей здоровой ноги моей; от ударов его иногда было больно. Снова повел меня в ванну и начал окачивать. Эта баня освежила и укрепила меня, как бывает после морского купанья в хороший летний день; может быть, его удары и ухватки заменяли электрическое трение морских волн. Жаль только, что пол тифлисских бань был холодный; также в комнате, где я одевался, было не тепло; это неудобство бывает только во время зимних недель.

 Самый приятный день провел я у родных; Вольховский жил в большом инженерном доме на Эриванской площади; тогда семейство его украшала одна дочь, шестью неделями старше моей дочери, одного с нею имени. У родных встретил княгиню Долгорукову, урожденную графиню Надежду Григорьевну Чернышеву, младшую сестру нашей незабвенной А. Г. Муравьевой; мне отрадно было разделить с нею воспоминания; хотя цвет лица, глаз, волос был совершенно различный у обеих сестер, но голос, стан, движения, манеры совершенно одни и те же и та же прямота и искренность в беседе.