В отличие от Николая Фёдоровича его младший брат Михаил Фёдорович был роста ниже среднего, худощавый, с маленькой головой, из-под низкого лба которой смотрели на мир хитрые глазки человека себе на уме. Держался он всегда с достоинством, и весь его вид как бы говорил: «Вы не смотрите на меня, что я такой неказистый; мы тоже не лыком шиты!..». Наши звали его как-то уничижительно-ласкательно: то Мишенька, то Мишанька. Чувствовалась в этом имени какая-то насмешка, пренебрежение, чуть ли не презрение… Было в этом Мишаньке что-то такое, что отталкивало меня от него, в отличие от дяди Коли хромого, который вызывал во мне любопытство и как-то притягивал к себе. Это, наверное, потому, что душа Николая Фёдоровича была нараспашку и сама тянулась к людям, а не таилась где-то в глубине, как у Мишаньки. По всем вопросам Михаил Фёдорович имел своё собственное мнение и даже пытался отстаивать его в беседах с моим отцом, хотя, конечно, ему никогда не удавалось пробить эту крепость: для моего отца существовало только два мнения - одно его и другое неправильное. Дядя Миша никогда не смотрел, он всегда стрелял своими чёрными глазами. Они у него так и сверкали в азартных беседах с моим отцом после первой же выпитой рюмки. Появлялся он у нас в Карсунском доме обычно летом по пути из Потьмы в Ульяновск домой в ожидании автобуса. Заходил к нам во двор и сразу же чистил свои запылившиеся туфли до блеска. Видно было, что ему очень нравятся его туфли, да и я обратил на них внимание, т.к. папа у нас вообще никогда не носил туфлей. В этом проявлялась, как мне кажется, не его чистоплотность, а какое-то щегольство молодое. Наверное, с его неказистостью ему всегда хотелось выглядеть немного лучше, чем он был на самом деле. Скорей всего именно желание отличиться , а не романтика привело его в молодые годы на Волгу, где он плавал на каком-то судне матросом. Здесь же он встретил свою будущую жену Нину, которая работала на этом же судне поварихой. От этого брака на свет появились моя троюродная сестра Галя и мой троюродный брат, имени которого я не знаю и которого я никогда не видел. Галя сейчас живёт в Астрахани, у неё семья, дети и , наверное, внуки. Я её видел только один раз в Потьме, мне тогда было лет пять, а ей и того меньше. Облик её я тогда, конечно, не запомнил. Потом мне встретилась одна-единственная фотография, на которой изображены были молодая мама Галя с мужем и детьми. Вот так мы и прожили жизнь – родные люди - вдали друг от друга, не общаясь, не зная и не видя ни она меня, ни я её. А ведь мы родственники и не такие уж дальние. По некоторым сведениям ( от кого – не помню ), младший брат Гали выучился на повара, был директором столовой на « Авиастаре» в Ульяновске, попал под суд в связи со своей служебной деятельностью (проворовался, как говорил дядя Коля, не хромой ), сидел… Больше я о нём ничего не знаю.
Дети заставили родителей сойти на берег, и всю оставшуюся жизнь Михаил с Ниной прожили в г. Ульяновске. Здесь Михаил Фёдорович сначала был рабочим на заводе железобетонных изделий (зарабатывал квартиру), потом вплоть до выхода на пенсию слесарил на автозаводе. Брак их не был счастлив (я так думаю): Михаил попивал, а в зрелом возрасте начал ходить «налево». Он никогда не скрывал этого, а даже, наоборот, хвастался перед своими братьями своими любовными похождениями, которые обычно заканчивались к него в гараже. Хвастался он и своей машиной, «Москвичом», ведь ни у кого из братьев машин не было. Так он утверждался в жизни, так он возвышался в собственных глазах…
После смерти «дяди» Феди у него в доме продолжала жить его третья жена. Сама она по-видимому была тоже потьминская, но всю жизнь прожила где-то в Средней Азии, и только на старости лет вернулась в Потьму, оставив в жарком климате своих детей, внуков, свою жизнь… Дядя Федя-вдовец привёл её в свой дом. Потом он умер, а мы переехали в Карсун, так что об облике «маленькой хозяйки большого дома» дяди Феди я ничего сказать не могу. Никаких контактов с ней у моих родителей и у детей дяди Феди не было. Ведь она по сути дела была нам всем чужая.
И вот с ней-то, хоть и косвенно, связана трагедия Маньки Маркушиной. Дело было так.
Однажды, уже в конце 60х годов, к ней на постоянное жительство приехал её внук Васька Тихонов. Так его называл мой двоюродный брат Витя, сын Василия Дмитриевича, тогда ещё школьник и живший с родителями в Потьме. Это Васька был по-видимому никудышный человек, и, чем старше, становился только хуже. В конце концов он превратился в бандита и вора. Наворованное он прятал в старом погребе дяди Феди, который находился в самом конце его сада на пригорке. И вот Манька Маркушина, всё это видя со своей «горы», однажды в очередном скандале, а она была любитель скандалов, пригрозила Ваське разоблачением. Он, не долго думая, тут же проломил ей голову ломом , а труп сбросил в этот самый погреб. Ночью он перетащил труп к ней в дом и поджёг его. Надо сказать, что в Потьме и сейчас нет пожарных машин (2006 г.), а тогда была только бочка с лошадью. Да и местоположение дома – на горе, вдали от воды и от людей, - тоже не способствовало быстрому пожаротушению. Дом сгорел дотла, а среди дымящихся головёшек обнаружили обгоревшие человеческие кости. Ваську Тихонова каким-то образом уличили в этом преступлении и надолго посадили в тюрьму. А на нашей горе после этого уже не осталось ничего и никого… Енька, сын Маньки Маркушиной, впоследствии поставил большой железный крест на месте сгоревшего дома.
В 1984 году, в сентябре, я приехал в Потьму на похороны дедушки и взошёл на нашу гору, где прошло моё детство. Только родник под горой тихо струил свои воды, да старый тополь с пожелтевшими листьями, к которому мама когда-то привязывала нашу корову-кормилицу Жданку, напоминали мне о том, что здесь когда-то было человеческое гнездо, здесь бегали дети, здесь была жизнь… Было, была, были…
Вторую половину соседнего дома на горе занимала сестра Маньки Маркушиной, баба Шура. Это был совсем другой человек, не похожий на свою сестру. Жила она тоже без мужа, имела троих детей. В моё время при ней оставались двое: сын Вовка, года рождения примерно 42-ого, и дочь, которая в то время уже работала на молочно-товарной ферме (МТФ). Мы с Сашей с ними, конечно, не общались ввиду большой разницы в возрасте, но иногда они всё же уделяли нам какое-то внимание. Баба Шура была тихий скромный человек, серьёзная женщина. Мои родители ей доверяли, поэтому , если им надо было сходить в кино или ещё куда-нибудь ненадолго, то нас они оставляли на попечение бабы Шуры. Помню отчётливо тёплый солнечный летний день, маленький пруд прямо под горой в двух шагах от родника, в нём плавают утята. Баба Шура сидит на земле и вяжет, а я с интересом разглядываю лягушачью икру и головастиков, снующих в прозрачной воде. Тихо и спокойно всё в мире…
Или вот ещё. Вечер, уже смеркается, родители собрались куда-то, а нас отправили к бабе Шуре. Я захожу к ней в комнату. В ней уже густые сумерки, света ещё не зажигали; в комнате какой-то густой запах, не противный, но в нашем доме такого запаха не было. На столе у окна стоит солоница и очищенная и разрезанная луковица, аромат которой щекочет мои ноздри. Другой мебели в комнате, кроме этого стола да зеркала на стене , я не помню. Тишина. Только сверчки уже стрекотали в своих углах, но тишина от этого становилась только спокойнее и располагала к мечтам и сказкам.
После отъезда из Потьмы я видел бабу Шуру только один раз спустя много лет. Мы встретились с ней «нос к носу» в проулке ПК (Петра Кузьмича, дедушкиного соседа). Мне уже было лет 16, на носу у меня сидели очки . А баба Шура в эту встречу была ещё крепкая, пожилая, но не старая женщина, энергично, слегка раскачиваясь, шагавшая мне навстречу. Она меня не узнала, а я постеснялся её остановить. Сколько же ей было лет в пору моего раннего детства? Ведь она была тогда совсем не старый человек, по-видимому, лет на 10 только старше моих родителей, а мы с Сашей звали её бабой, т.е. бабушкой!.. Такова возрастная психология: в раннем возрасте человек не чувствует течение времени, для ребёнка 5-и лет все остальные , взрослые люди не имеют возраста; вернее, все они одинакового возраста- и кому 20, и кому 30, и кому 50… И только уж совсем дряхлых людей , таких, как Софья, мать Маньки Маркушиной, ребёнок выделяет из общей массы.
После того трагического пожара баба Шура заново отстроилась, но уже в Серёдке, поближе к людям, а на горе остались только пепел и воспоминания о прожитой жизни.
