Между тем господин мой, сделавшись приставом хана, сколько казался велик, особливо по наименованию А. В., столько, напротив того, был я несчастлив, ибо, не говоря уже о прочем, самое пропитание мое состояло только в черных сухарях, кои получал я, и то с превеликою трудностию и большими укоризнами, со стороны денщика Г. С. Вся моя беда происходила от того только, что я не разумел еще российского языка.
Однажды, узнав, что вышеупомянутый Дадаш был в палатке Г. С., зашел я полюбопытствовать, что говорят и что делают составляющие свиту моего господина, и нашел, что головы их по обыкновению были уже довольно наполнены винными парами. Только что я вступил в палатку, как они все принялись меня ругать за то, что я осмелился к ним войти. Дадаш как человек почтенный и добрый тотчас за меня вступился и говорил им, что они напрасно меня обижают, а потом спросил меня, из какого я места и как нахожусь у Г. С. Я уведомил его кратко о месте моего рождения, каким образом поручен Г. С. от священника и какие сделаны были мне при сем обещания; после сего Дадаш велел мне придти к себе в дом и вышел из палатки, показав явное презрение к свите Г. С. -- По приказанию его пришед на другой день в дом Дадаша, пересказал ему подробно все мои приключения. Выслушав меня с полным сердечным участием, он изъявил величайшее обо мне сожаление и советовал, чтоб я, отойдя от С., остался у него, обещав по способностям моим женить меня на единственной дочери старшего их протопопа и сделать священником, говоря, что по смерти протопопа я получу себе и все его имение, словом, составит мне все возможное благополучие и что он обещание, которое мне делает, подтвердит письменно и непременно его исполнит, чему и все общество будет радо потому более, что они нуждаются в священниках, а особливо в столь знающих, как я. Мне, однако, казалось делом бессовестным оставить Г. С., не испросив на то его согласия, и потому сказал я Дадашу, что, будучи поручен ему от священника, не могу отойти от него без спроса. Дадаш на сие согласился, и я тогда уже объяснился с Г. С. как о моих нуждах и обидах, кои я претерпеваю по моей у него должности и от свиты его, так и о приглашении Дадаша. Но Г. С., покачав головою и назвав меня глупым и неопытным, стал сожалеть о моей простоте и говорил: неужели ты прельщаешься таким состоянием, которое не более может тебе доставить как тысяч пять, а много десять. -- Дадаш дал слово сделать тебе то, чтоб все удивились, и мне как человеку столь сильному и значительному стыдно бы было, если бы я не сдержал моего слова и не доставил тебе того и если бы отпустил тебя менее, нежели с таким-то состоянием; словом, он насулил мне столько разных благополучий, что стыдно мне и писать о том. Впрочем, об огромности таковых обещаний можно судить и по тому, что 5 или 10 тысяч считал он совершенною безделицею, недостойною даже и внимания его. За всем тем я очень чувствовал, сколь мало должно таким словам верить, но, судя по тону и сильным убеждениям его, не смел думать того, чтоб они вовсе были ложны или бы остались тщетными и чтоб я чего-нибудь от него не добился, -- и потому решился стяжать душу мою в терпении. -- Что ж касается до обид моих, то он говорил с некоторою азартностию: "Да кто здесь смеет сказать тебе что-нибудь?", а в рассуждении того, что я всегда голоден: "Как! -- он вскричал, -- я приказал все тебе давать!" и с сими словами ушел от меня с торопливостию, как будто сам спешил принести мне что-нибудь для обеда; однако и затем положение мое не поправилось.
Свободное копирование
