Наутро следующего дня, идучи обратно в Цхету, питался травою, ягодами, какие только попадались, и с великим трудом дошел туда в продолжение дня. У меня иссохла вся внутренность, и едва можно слышать мой голос. В Цхете нашел я несколько бродящих беглецов тифлисских жителей, и на другой день пошел с ними в Душет. В продолжение сей дороги питался я также травою, кореньями и ягодами. Попутчики мои были совершенные звери; они ненавидели меня как персидского подданного и даже, сколько я мог заметить, покушались меня убить. Переночевав в Душете, пред вечером другого дня, дошел я один до селения Ананур, которое стоит на самом берегу Арака. Мне тем труднее было проходить сии места, что и армяне не знали армянского языка; а говорили по-грузински, и я везде подвергался от них опасности по одному только тому, что платье на мне было персидского покроя. -- Даже самое бедствие не смягчило сердец их.
В Анануре армянских домов было до пятнадцати и одна весьма малая церковь, в которой вместиться могло едва 50 человек. Я лишился почти всех сил; но крайность заставила сделать последнее их напряжение, чтоб взойти в церковь, которая была не заперта ничем, кроме одной решетки, служившей вместо дверей. Сколько мог, очищал пыль, поставил на свои места некоторые церковные вещи и молился богу сколько от истинного сокрушения сердца, столько, признаться, и для того, чтоб дать себя заметить тамошним людям, имея нужду достать себе кусок хлеба. За мною взошли двое из армян; но из них только один мог говорить по-армянски, да и то весьма худо. Он расспрашивал меня, откуда я, знаю ли грамоте и где учился. Удовлетворяя вопросам его, я, в конечном бессилии моем, торопился высказать ему важнейшее, что я знаю очень хорошо читать, писать и весь церковный обряд и служение. После сего он спросил еще, хочу ли быть у них священником, так как священника у них не было. Я объявил им, что согласен на все, что только им угодно, не имея более сил говорить: все члены мои дрожали от слабости, и я едва держался на ногах. Сии два армянина были родные братья и оба женаты. Они привели меня к себе в дом и придумывали, чем бы меня накормить: ибо знали уже, что я из тринадцати суток пять ел только орехи, а восемь суток одну траву. И так решились сделать самую жидкую саламату. Но за всем тем, что она довольно была уже простывши, я только что проглотил две ложки, то кожа в роту вся слезла; вдруг лишился я последних сил и памяти и в положении почти бесчувственном пробыл до самого утра следующего дня. От хозяев моих узнали обо мне и все тамошние армяне; они приходили меня смотреть, ласкали меня и говорили про себя, что нашли клад. Мать новых хозяев моих особенно меня полюбила и старалась кормить меня как можно лучше, так что в продолжение нескольких дней я довольно поправился. Здесь узнали мы от выходцев, что шах удаляется в Персию и выступил уже из Ганджи. По сему известию укрывавшиеся в лесах за Душетом и Анануром жители Тифлиса и других мест стали выходить в селения. При сих случаях я был зрителем столь плачевных сцен, что даже забывал собственное бедствие. Престарелые и малолетние обоего пола и всех состояний, стекшиеся в Ананур во множестве, проводя день и ночь под открытым небом в ненастливую погоду, не имея ни одежды, ни пропитания, оплакивали свою участь и жребий их семейств и родственников. Отец потерял сына, сын не знал, что последовало с его отцом; матери лишились дочерей, а дочери матерей, мужья жен, а жены мужей, и со всех сторон воплями наполняли воздух.
Узнав, что царь Ираклий находится тут же в Анануре, я решился непременно его найти. Для сего пошел одним утром к тамошнему грузинскому старинному монастырю как к единственному месту, в котором наверное мог встретиться с царем. Монастырь сей был очень невелик и почти весь уже развалился. Ходя около сего места, под сводом одной разрушенной кельи, бывшей в углу монастырской стены, увидел я человека, сидящего лицом к стене и закрытого простым овчинным тулупом; а вблизи его стоял другой человек, довольно старый. Я спросил его: "Кто такой сидит в углу?" Он отвечал мне по-армянски пространно и с глубоким вздохом: "Сей, которого ты видишь, был некогда в великой славе и имя его уважалось по всей Азии, еще от дней Тахмас-Кулы-хана. Он был лучший правитель народа своего. Как отец старался о благоденствии его и умел сохранять целость царства своего до сего времени чрез целые сорок лет, но старость, лишившая его сил, положила всему преграду и конец. -- Чтоб отвратить раздоры и междоусобия в семействе своем, по смерти его последовать могущие, он думал сделать последнее добро народу своему и для лучшего управления разделил царство по частям.-- Но несчастный царь Ираклий ошибся в своих надеждах. -- Бывший евнухом Тахмас-Куль-хана, в то время как Ираклий носил звание военачальника Персии, пришел ныне победить немощную старость его. Как и собственные дети отказались помочь ему и спасти отечество, потому что их было много и всякий из них думал, что он будет стараться не для себя, а для другого. Он принужден был прибегнуть к царю Имеретии; но если ты был в Тифлисе, то, конечно, видел весь позор, какой представляли там войска его. Ираклий с горстию людей сражался со ста тысячами и лишился престола от того, что был оставлен без жалости детьми своими, и кому же на жертву? Евнуху -- человеку, который прежде ему раболепствовал! Померкла долголетняя слава его; столица обращена в развалины и благоденствие народа его в погибель. Вот, под сею стеною видишь ты укрывающегося от всех людей славного царя Грузии, без помощи и покрытого только овчинною кожею. Царедворцы и все находившиеся при нем ближние его, природные подданные, коих он покоил и питал на лоне своем во всем изобилии, оставили его; ни один из них не последовал за владыкою своим, кроме меня, самого последнего армянина. Я прислуживал у повара его и питался от подающих крупиц. Я один только не забыл, что и сии крупицы принадлежали царю; один я не бросил сего несчастного царя; охраняю его, прошу милостыню или иным образом достаю кусок хлеба и приношу ему". Сей добрый старик, рассказывая мне приключение царя, горестно плакал об участи его, как верный преданный раб.-- С благоговейным уважением я посмотрел на Ираклия, желал повергнуться к стопам его и облобызать их, но не смел сего сделать, и армянин, конечно бы, до того меня не допустил, дабы не открыть Ираклию, что он узнан -- узнан в столь униженном, а более бедственном состоянии. Невольным образом вспомнил я историю матери моей, -- церкви и монастыри на Аракатской горе; -- содрогнулся в душе моей -- и сам себе сказал: "Сильные и крепкие земли! вот ваша слава! -- Плоды дел ваших! -- Вся мудрость ваша, слабые сосуды скудельничьи! -- Смотрите, -- ужаснитесь и научитесь! Одне судьбы божии сильны и непреложны; одне надеющиеся на господа и ходящие в путех его, не имут погибнуть вовеки!" С сими размышлениями и с сердцем, полным сокрушения и скорби, пошел я к своему дому, проливая о участи несчастного царя обильные слезы.
От усугубившегося стечения народа из Теулета и от Степан Цминда (св. Стефания, старинный грузинский монастырь, стоящий впусте) я едва мог продраться, чтоб войти в дом. К удивлению, нашел я у моих хозяев того купца, который мне должен. Не входя со мною ни в какие изъяснения, он по прежнему праву послал меня в тот же день на дряхлой своей животине в Тифлис, чтоб, отыскав его дом, осмотреть погреб, куда жена его спрятала свое имение; а потом пройти в Карцанис, в сад его и привести оттуда вина, которое пред нашествием шаха только что было сделано и осталось в своем месте неубранным. В Анануре пробыл я в сей раз 8 дней.
[В 1735 г. Надир-шах (Тахмаси-Кули-хан в период с 1726 по 1732 г.) занял Восточную Грузию. Это произошло в разгар войны Ирана с Турцией, начавшейся в 1729 г. за Азербайджан и Дагестан, захваченные Турцией, а также за Гилян и другие земли у Каспийского моря, в свое время занятые Россией. В 1743 г. война закончилась полной неудачей Надира в Дагестане.
Свободное копирование
