***
То, что мой X. выбалтывал несуразно, отрывочно и вразброд, можно привести в некоторую систему. Получится, приблизительно, следующее.
Россия -- страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика, -- накипь, которую надо соскоблить. Мужик -- единственный носитель истинно - русской религиозной и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплоатируем людьми всех иных классов и профессий. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий, священник -- все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и все, что идет от них, должно быть сметено, а потом мужик построит новую Русь и даст ей новую правду и новое право, ибо он есть единственный источник того и другого. Законы, которые высижены в Петербурге чиновниками, он отменит, ради своих законов, неписаных. И веру, которой учат попы, обученные в семинариях да академиях, мужик исправит, и вместо церкви синодской построит новую -- "земляную, лесную, зеленую". Вот тогда то и превратится он из забитого Ивана - Дурака в Ивана - Царевича.
Такова программа. Какова же тактика? Тактика -- выжидательная. Мужик окружен врагами: все на него и все сильнее его. Но если случится у врагов разлад и дойдет у них до когтей, вот тогда мужик разогнет спину и скажет свое последнее, решающее слово. Следовательно, пока что, ему не по дороге ни с кем. Приходится еще ждать: кто первый пустит красного петуха, к тому и пристать. А с какого конца загорится, кто именно пустит, -- это пока все равно: хулиган - ли мастеровой пойдет на царя, царь - ли кликнет опричнину унимать беспокойную земщину -- безразлично. Снизу ли, сверху ли, справа ли, слева ли, -- все солома. Только бы полыхнуло.
Такова была клюевщина к 1913 году, когда Есенин появился в Петербурге. С Клюевым он тотчас подружился и подпал под его влияние. Есенин был молод, во многом неискушен и не то, чтобы простоват, -- а была у него душа нараспашку. То, что бродило в нем смутно, несознанно, в клюевщине было уже гораздо более разработано. Есенин пришел в Петербург, зная одно: плохо мужику и плохо мужицкому Богу. В Петербурге его просветили: ежели плохо, так надобно, чтобы стало лучше. И будет лучше: дай срок -- подымется деревенская Русь. И в стихах Есенина зазвучал новый мотив:
О, Русь, взмахни крылами,
Поставь иную крепь.
.................................................
Довольно гнить и ноять,
И славить взлетом гнусь --
Уж смыла, стерла деготь
Воспрянувшая Русь
Самого себя он уже видит одним из пророков и песнопевцев этой Руси -- в ряду с Алексеем Кольцовым, "смиренным Миколаем" Клюевым и беллетристом Чапыгиным:
Сокройся, сгинь ты, племя
Смердящих снов и дум!
На каменное темя
Несем мы звездный шум.
Грядущее уничтожение "смердящих снов", установление "иной крепи" видится Есенину еще смутно. "Звездный шум", который несут мужицкие пророки, можно тоже понять по разному. Но Есенин уверен в одном: что
... не избегнуть бури,
Не миновать утрат,
Чтоб прозвенеть в лазури
Кольцом незримых врат.
Освобожденная Русь -- град лазурный и невидимый. Это нечто неопределенно светлое. Конкретных черт ее не дает Есенин. Но знает конкретно, что путь к ней лежит через "бурю", в которой развернется мужицкая удаль. Иначе сказать -- через революцию. Появление этого сознания -- важнейший этап в душевной биографии Есенина.
Семнадцатый год оглушил нас. Мы как будто забыли, что революция не всегда идет снизу, а приходить и с самого верху. Клюевщина это хорошо знала. От связей с нижней она не зарекалась, но -- это нужно заметить -- в те годы скорее ждала революции сверху. Через год после появления Есенина в Петербурге началась война. И пока она длилась, Городецкий и Клюев явно ориентировались направо.
Книга неистово патриотических стихов Городецкого "Четырнадцатый год" у многих еще в памяти. Там не только Царь, но даже Дворец и даже Площадь печатались с заглавных букв. За эту книгу Городецкий получил высочайший подарок: золотое перо. Он возил и Клюева в Царское Село, туда, где такой же мужичек, Григорий Распутин, норовил пустить красного петуха сверху. От Клюевщины несло распутинщиной.
Еще не оперившийся Есенин в те годы был послушным спутником Клюева и Городецкого. Вместе с ними разгуливал он сусальным мужичком, носил щегольские сафьянные сапожки, голубую шелковую рубаху, подпоясанную золотым шнурком; на шнуре, висел гребешок для расчесывания молодецких кудрей. В таком виде однажды я встретил Клюева и Есенина в трамвае, в Москве, когда приезжали они читать стихи в "Обществе свободной эстетики". Правда, верное чутье подсказало Есенину, что в перечень крестьянских пророков было бы смешно вставить барина Городецкого, но все-таки от компании он не отставал. От ориентации на Царское Село -- тоже.
Свободное копирование
