В школу
Вот и пришла моя пора-в школу. Самая большая проблема - что обуть? Едва прогреется весной земля и до самых холодов моя единственная обувь-босые ноги. За лето они превращаются в необыкновенно прочное создание из задубевшей кожи, покрытой мелкими трещинками, иначе «цыпками», засохшей грязи и запёкшейся крови от многочисленных ушибов и порезов. Любая обувь, на два-три размера превосходящая истинный размер ног, - предел моих мечтаний, потому что всё, что по ноге, вызывает нестерпимую боль и острое желание быстрей отделаться от этих мук. Да и где её взять-то, обувь эту? Мастерица-бабушка изготовила для меня «бурки» -нечто похожее на сапожки, только сшитое из двух слоёв старой «перелицовки» с ватной прослойкой и простроченное неутомимой «Гритцнер» продольными швами. На базарном «толчке» были куплены поношенные «азиатские» калошки с загнутыми вверх острыми носами. Проблем с букварём и другими учебниками нет, всё заранее куплено «с рук» у продавцов подержанных книг на «развале» у книжного магазина с мудрёным названием «КОГИЗ», но нужна ещё школьная сумка. Бабушка и кормилица наша «Гритцнер» помогли и здесь-из старого, революционных времён, красного флага, который был найден среди отслужившего свой век пожарного оборудования, была сшита роскошная сумка «через плечо», то есть на длинной, типа петли, «лямке».
Школу выбирали долго. Известная уже и близкая №3 не подходила по половому признаку, мужская, и тоже близкая №27, в одноэтажном домике на улице Первомайской, недалеко от музея Фрунзе, была «начальной», рассчитанной только на четырёхлетнее обучение. В двух кварталах от неё, на улице Ленина, была ещё одна мужская школа-«семилетка», но она не нравилась бабушке, которая считала меня «одарённым» и соглашалась только на полную среднюю школу. «Одарённость» моя заключалась в том, что я свободно мог прочитать любую надпись, даже ту, что была нацарапана «фиолетовым» карандашом в общественной дощатой уборной «пожарки»: « все сортирные поэты будут на х.. мне надеты». Что такое х.. я уже знал, ежедневно слыша непритязательный лексикон «бойцов». Чтобы убедить читателей в истинности своих намерений, поэт сопроводил эту надпись выразительным рисунком, изображавшим этот самый х.., к которому были подвешены несколько хилых скрюченных человечков. Возмущение и грозное предупреждение поэта-художника можно было понять-все дощатые стены заведения были густо разрисованы разнообразными откровенными сексуальными сценами, раскрывающими предпочтения авторов, и с набором непередаваемой рифмованной лексики тех же самых «бойцов». Помню и стихи неизвестного пожарного поэта, предупреждающие несознательных граждан об опасности неправильного обращения с примусом: «Петр Иваныч дело знает-чтобы примус не погас, он качает и качает, эх раз, ещё раз. Он накачивал ретиво, примус дёргал, примус тряс. Докачался он до взрыва, эх раз, прямо в глаз». Эти стихи сопровождались аляповато раскрашенными рисунками, а подобные им предупреждения широко расклеивались по всему городу и даже разбрасывались в виде листовок с самолёта- «кукурузника». Сегодня едва ли кто вспомнит, что такое примус, а в те дни примус был признаком высокой техники середины века, и обладатель примуса вызывал уважение и зависть. Кто и как обучил меня читать я не помню, но думаю, что это бабушка и была.
Престижная средняя мужская школа №6 располагалась сравнительно недалеко, на улице Пионерской, но была переполнена «комбурскими», как говорила бабушка, «наследниками». Много позже мне удалось понять смысл этого слова и ядовитую ненависть бабушки к «коммунистической буржуазии», то есть к тем самым «комбурам». Наследница богатого купеческого рода, выросшая в благородной обстановке гимназии, владелица двухэтажного дома и собственного «выезда» с кучером и четвёркой лошадей, она видела скрытые тайные плоды революции, которая поделила людей на партийную касту и «народ».
Школа эта мне очень нравилась, потому что была неподалёку от универмага «Люкс», где я любил рассматривать витрины и полки с охотничьими ружьями, а однажды проник через полураскрытую дверь в близкий к школе особняк, чтобы узнать, что за странные предметы просматривались снаружи через широченные окна. Предметами оказались образцы разнообразных минералов в застеклённых высоких шкафах, а также чучела мастерски препарированных птиц. Проходивший мимо человек, видя мой интерес, спросил кто я такой, откуда и зачем пробрался в «кирфан». «Ефремов я, зовут Толян и живу в пожарке в сарае, а про «кирфан» ничего не знаю»-был мой ответ, что так удивило его. «Как это, Ефремов? Иван же уволился и уехал, а мальчонка у него вроде не Толян, хоть и походит. А кто твой отец?» «Иван мой отец, и никуда он не уехал. Он пожарный командир. А что это уволился?». «Так ты, значит, Ефремов, да ещё и Иванович! В пожарке в сарае, значит, живёшь, а я совсем было подумал, что вы вернулись. Ну, давай, любопытствуй, Ефремов». Потом-то я узнал, что «кирфан»-это Киргизский Филиал Академии Наук СССР (КирФАН), а уволившийся из «кирфана» Иван Ефремов оказался известным писателем-фантастом.
Пришлось, однако, довольствоваться «одарённому» мне школой-семилеткой, но бабушкин настрой не прошёл даром, и недели через две моего обучения оказался-таки я в мужской средней №33, и хотя она была далеко, где-то на «низах» да ещё и «у чёрта на куличках», но там же должны были учиться оба мои старших брата, значит можно было рассчитывать на их участие в моих походах в эту дальнюю школу.
Старший брат этому упорно противился, заявляя, что ему было бы вполне достаточно и ближней «семилетки», после которой он считал дальнейшее обучение ненужным, но «выпускные» седьмые классы этой школы уже были переполнены, так что ему пришлось пойти в ту же «у чёрта на куличках». По возрасту он должен был быть уже в восьмом классе, но где-то сплоховал, оставшись на второй год. Я любил рассматривать его учебники старшеклассника, и в одном из них под названием «История СССР» вдруг обнаружил портреты мужественных советских военачальников с орденами на груди, но с выколотыми глазами и перечёркнутыми крест-накрест лицами. «Враги народа», кратко сообщил брат, не отвечая на мои недоумённые вопросы. Я отлично помню его, опытного школьника, наставления: « никогда не жди и «врубай» первым, лучше всего в нос, но можно и в кость ниже колена, только для этого надо, чтобы у тебя были «прохоря», а не эти тряпки». Он то был обут в настоящие солдатские «кирзовые прохоря», немного великоватые для него, но зато с широкими «голенищами», откуда он, внимательно оглядевшись вокруг, вытащил и показал мне настоящую «финку» с цветной наборной «плексигласовой» рукоятью.
И вот первый день в новой школе. Двухэтажное школьное строение с ободранной штукатуркой, разбитыми стёклами окон, заделанными фанерой, и стойкий больничный запах. Совсем недавно здесь размещался военный госпиталь для тяжело раненых. Обширная пыльная площадка позади школы для уроков «физкультуры», а стены школы разрисованы плакатами времён минувшей войны. Особенно поразил один из них: дымное пожарище с одиноко торчащими печными трубами и на их фоне повешенная девочка, поверженный фашистский солдат с искажённым ужасом лицом и могучий красноармеец, вонзающий в фашиста огромный штык. Всё это украшала внушительных размеров надпись: «УБЕЙ ГАДА!»
Первый класс мне запомнился отличными уроками арифметики и скукой на уроках чтения и письма, наверное потому, что читать я уже умел. И, удивительное дело, все последующие годы будоражили неясной тревогой оставшиеся в памяти с первого школьного года стихи неизвестного до сих пор мне поэта: «В чистом поле в полночь завывает-гудёт, завывает, несётся метелица. Белым снежным столбом по дороге метёт, по следам расстилается-стелется». И какая-то совсем уже печальная безнадёжность поселялась в душе от: «Вот заехал в сугроб, видно здесь ночевать. Ну, Савраска, потрогивай маленький. Вовсе сбились с пути, захотелося спать, понабилося снегу за валенки». Эта память, я думаю, сохранилась благодаря невидимой связи этих стихов с пережитыми прошлогодними барнаульскими буранами.
Ещё помню нестерпимый холод в классе, когда началась зима. Печка -«контрамарка», которыми были оборудованы все классы школы, топилась рано утром, но очень быстро всё тепло уходило через полуразбитые окна, не помогали и фанерные заплатки. От заиндевевших окон несло ледяным ветром, и наша учительница, закутанная «с головой» в огромных размеров «шаль», в валенках и рукавицах, уплотняла пристенные парты за счёт «эвакуированных» от оконных парт. Мы все плотненько сидели в верхней одежде и не снимали шапок, а в чернильницах, вмонтированных в парты, был фиолетовый лёд, так и не успевший растаять после холодной ночи. Школа работала в две смены, причём самые младшие и самые старшие классы были расписаны в первую, утреннюю смену, а мои братья к этим категориям не относились и попали во вторую смену, так что утренний поход в школу и обратный после школы мне всё-таки пришлось совершать в одиночку, но я быстро освоил этот маршрут и даже разработал свой собственный, самый короткий. Этот маршрут пролегал через обширные пустыри, окружающие маленькую русскую православную церковь и примыкающий к ней городской автобусный парк.
