Однако надо возвратиться снова к детству. Успех школьного театра так меня выдвинул, что все роли маленьких Русалок, Лелей, Полелей — все перешли ко мне. В опере «Илья-богатырь» я представляла какого-то божка Полеля. Первый мой вылет был из чаши. Это было так: несколько человек будто с большим трудом втаскивают на сцену огромную чашу, в виде рюмки, и я в нее вхожу, передвигая ножонки, и затем сижу, скорчившись, и держу горящий фитиль… разумеется, взглядываю наверх, в раек, и вижу, как дивится публика, видя человечка в чашке, да еще с огнем. Не знаю, из чего на сцене спор, только первый подходит не Илья-богатырь, а толстый актер Соколов, и едва хочет дотронуться до чаши, как я поджигаю приделанную на краю чаши ракету, она летит огненная, и все в ужасе отступают. Вылетаю из чаши, что-то разговариваю и, приподнявши ножки, как пишут амуров, — улетаю за кулисы. Это делается так: надевается мягкий корсет, шнуруется, а у него сзади прикреплено железное кольцо, за кольцо задевается крючок, у которого длинные черные проволоки, протянутые под самые падуги, т. е. вверх. Проволоки при вечернем освещении не бывают видны, и мы летаем, как по воздуху…
Ах, вспомнилось мне, сколько подобный корсет наделал греха и бед! Известно, что в конце 30-х или в начале 40-х годов появилась в Юрьевом монастыре у арх<иман-дрита> Фотия авантюристка и была названа Фотинией. А была она какая-то фигурантка из театра, и, кажется, Петербург<ского>. Она притворилась беснующейся… Сам арх<имандрит> отчитывал ее… а она показывала, что его святость исцеляет ее, — каждую неделю приобщалась. Потом жила близ монастыря и делала, что хотела. Собирала сомолитвенниц, одевала их и себя в платья и покрывала, похожие, как пишут одежду Б<ожией> Матери. К ним приходили и сомолитвенники, молодые монахи, и они взаперти пели, и… говорили, что они молятся… Много денег стоила эта Фотиния арх <имандриту >. Но гр<афиня> Ан<на> Ал<ексеевна> Орлова так страдала от его заблуждения, что отдавала ей половину своего состояния — только бы она перестала дурачить старика и уехала!.. Глупая или, вернее, вредная, хитрая женщина не умела воспользоваться добрым советом, а кончила тем, что после смерти Фотия вышла замуж за кучера и побоями была доведена до могилы: «За чем пойдешь — то и найдешь». Нельзя слишком обвинять и арх., сначала она затмила его рассудок святостию, что будто только он один мог избавлять ее от беса, потом придумала посредством театрального корсета вывешивать себя в церкс^ ном хоре, так что некоторые по вечерам видели ее висящей на воздухе. Еще проделка: она подкупила арх<имандрито-ва> келейника и тот часто уверял Фотия, что видел ее молящуюся и стоящую не на полу, а как будто приподнятую на воздух, как Мария Египетская. Перед смертью келейник признался в своем обмане и в соглашении с ней. Это было жестокое наказание Фотию за его грубое обращение с боголюбивой и Богом любимой гр. Ан<ной> Ал<ек-сеевной>, что доказала ее праведная кончина.
Обратимся от грешного — к грешному; от Фотинии — к корсету! Вот на таком-то корсете меня приподнимали в оп<ере> «Илья-богатырь». К счастию, что предварительно делались генеральные репетиции. Меня одели в старенький костюм и не позаботились для репетиции устроить все получше… А публики, и своих и родных, и особенно любителей и знакомых начальству, было множество… и только я, вслед за ракетой, вылетела из чаши, башмак с правой ноги — бух в чашу, я полетела со сцены, и другой полетел на пол. Режиссер выбежал подбирать их, и помню, что все очень смеялись, а надзирательнице Map. Ник. Заборовской — был строгий выговор! Она была при гардеробе и всегда одевала персонажей, т. е. кто играл роли, а выходящих и фигуранток одевали другие женщины, или сами помогали друг другу. А уж какая была злая — эта М. Ник.! Одевая маленьких, всегда колола булавками, и если которая взвизгнет или невольно повернется от боли, она начнет колоть нарочно… Сначала мне чаще других доставалось принимать это удовольствие, потому что в большом ходу были: 3 части «Русалки», «Илья-богат.», «Иван Царевич» (опера соч<инения> импер<атрицы> Екатер<ины> 2-й), и во всех я участвовала. Но я скоро придумала средство, чем избавляться от ее злости. Бывало, родители мои, когда я играю — сделают складчину с знакомыми и возьмут ложу; а батюшка почти каждый раз и один ходил… в дешевые места — вот я и попрошу матушку прийти пораньше и принести хорошенького гостинцу для Map. Ник. (конечно, и я не была забыта). Приезжаю— рано… вижу, добрая мама сидит — душа и успокоится… смотрю, она и преподносит надзирательнице — или апельсин, или дюшесу, слив и проч., и всегда что-нибудь хорошее. В этих приношениях участвовали: моя крестная и сестра ее Екат<ерина> Аркад <ьевна>. Бывало, знают, что я играю, и дадут отцу с ласковыми словами: «Отдай Маше, чтобы снесла Парашеньке!» От этого гостинец еще ценнее становится. И моя Map. Ник. сделается «шелковая», и питья мне подает, когда я выйду за кулисы, и платочек на шею надевает, а иногда и зонтик — на глаза. Я была очень золотушна, и часто случалось брать меня на сцену из больницы: директор прикажет уговорить доктора, и тот волей-неволей отпускает меня, и я, едва глядя больными глазами на свет, только больше простужаюсь и увеличиваю свое нездоровье — зато я много и пострадала! Помню и до сих пор вспоминаю с признательностью, как Ф. Ф. Кокошкин любил и жалел меня. Бывало, как я за кулисы — он сам бежит из ложи, чтобы одеть, прикрыть и похвалить меня.
Свободное копирование
