3 февраля
В основном занималась делами Соколовского, доставала пьесы, которые Тарасов в разговоре с ним почему-то вдруг, разрешил ему взять, — это «Два товарища» Войновича и «Однажды в двадцатом» Коржавина. «Однажды в двадцатом» в распространение так и не пустили, «Два товарища» в ВААПе — нет. Позвонила в ЦТСА — тоже нет. А когда я разговаривала с Хачатуровой и упомянула, что ищу эту пьесу, она с удивлением спросила: «А вы что, иностранцам этот спектакль показываете и даже пьесу даете? А мы знаем, что эта пьеса раз решена только для одного театра, и больше никому». При этом она добавила, что все, кто видел, считают, что спектакль в театре Маяковского лучше. Я ничего не стала уточнять, но призналась, что мне больше нравится в ЦТСА, потому что там спектакль ближе к авторскому замыслу. Потом позвонила Войновичу, и он сказал, что у него один-единственный последний экземпляр. Я: «Отдайте, пока начальство разрешило, а то потом неизвестно, что будет». Договорились, что сама зайду. И вот, без двадцати семь я у Войновича. Я думала, просто зайду, возьму пьесу и все. Но он предложил раздеться, так как хочет кое о чем спросить. Ну хорошо. И вот он спрашивает о своих перспективах на периферии. Я передала ему разговор с Хачатуровой. Потом рассказала обо всей нашей жизни. В частности, Войнович сказал, что Малашенко, который присутствовал при беседе Войновича с Тарасовым, когда тот его «воспитывал», уговаривая отказаться от «подписки», звонил ему, выдавая себя за доброжелателя, и утверждая, что он много сделал, чтобы пошел спектакль «Два товарища». Я объяснила, что Малашенко верить нельзя, что он во много раз хуже Тарасова. Говоря о спектакле театра Маяковского, Владимир Николаевич нелестно отозвался о Гончарове, что его не интересуют текст и логика, а только режиссерская выдумка. А о своем «отречении» он сказал, что сразу сожалел, что письмо попало за границу, но ничего нового не писал и не говорил, а от него хотели получить покаяние. Верченко из горкома убеждал написать его, как Пильняк. Из-за этой неразберихи все-таки кое-что платят и ему, в частности, 50 % от сданного и не напечатанного материала в «Новом мире».
Я изложила свой взгляд на Тарасова, Голдобина, Родионова. Как ни странно, ему это было интересно. Впрочем, это понятно, каждый вращается в своем кругу, и так как мы не сталкиваемся, то нам интересно, что у них, а им — что у нас, хоть они нас и презирают.
Поговорили о Солженицыне. Войнович спросил, знаю ли я, что Солженицыну в Париже присуждена премия, я ответила, что знаю, об этом мне сообщил Борис Владимирович, когда я у него была, что это премия для лучшего зарубежного произведения (чтобы своих не обидеть).
Пришла его жена, поставила чай. Я вроде и отказывалась, вроде и нет. Пили чай, говорили «за жизнь». Я рассказывала о Польше. Единогласно решили, что сейчас не в ней дело. Владимир Николаевич заметил: как все быстро меняется, ведь приход Гомулки был таким прогрессивным — и вот что имеем. Потом вспомнили, что это все наших рук дело, мы отобрали земли и заменили их немецкими, посеяв вечную и неразрешимую ненависть, поэтому отношение к немцам у поляков очень сложное. Владимир Николаевич в дальнейшем разговоре сказал, что слышал, что корреспондент «Известий» в Чехословакии отказался работать, так как его корреспонденции извращают.
Когда я уходила, то в коридоре увидела верстак с рубанком и спросила: «Это что, для успокоения нервов?» Он ответил: «Да». Я поделилась, что сама тоже многое делаю, и он сказал, что берет меня в свою бригаду, где у него Солженицын уже законтрактовался паркетчиком.
Расставаясь, Владимир Николаевич приглашал приходить, а я ему обещала позвонить, выяснив его перспективы на периферии.
Свободное копирование
