Дневник театрального деятеля - 160

2 февраля

Пришла из ВТО. Сейчас выскочила из большой неприятности. Я уже записывала, что мне поручили организовать концерт для ЦК. Так вот, когда я говорила со Степановой об отрывке из «Чрезвычайного посла», она сказала, что с Кторовым она поговорит сама, но мне и в голову не пришло, что второго партнера — Сафонова она не предупредит, что это должна была сделать я. И Раевский, который предварял отрывок, тоже не озаботился. Дело сложилось так, что времени 6 часов, надо начинать, а Сафонова нет, и когда Раевский позвонил ему домой, он сказал, что в первый раз слышит. Но это ведь удача, что он оказался дома, а если бы нет? В общем, послали за ним машину, а он живет на Горьковской набережной. Отрывок из «Чрезвычайного посла» должны были играть сразу после вступительного слова Царева, но так как Сафонова еще не было, начали концерт с «Конармии» Театра Вахтангова, поскольку Завадского, который должен был идти вторым, тоже еще не было. Приехавший Завадский устроил грандиозный скандал, что он не может ждать и не будет выступать после «Чрезвычайного посла», и поставил ультиматум: или он выступает сразу после «Конармии», или он уйдет и не разрешит актерам играть отрывок из «Шторма». Тарасов и Царев бросились его уговаривать, он вроде согласился пропустить МХАТ, а потом опять мне заявил, что сейчас уйдет. Я опять за Тарасовым, он: «Ну, пусть он выступает». Я так перенервничала, что села в кабинете Эскина и заплакала от этого неуважения друг друга, этих чувств человеческой злости, почти ненависти, ревности, зависти. А потом Раевский стал куражиться и пародировать, как выступает Завадский, как он играет очками, разевает рот, а его не слышно. Он передразнивал Завадского перед Царевым, а тот улыбался. Вообще-то Царев вел себя на редкость приятно, выдержанно, спокойно, всех успокаивал, шутил. Вот как все непросто — тот прогрессивный, а капризничал как ребенок, а этот ретроград, а в обиходе приятен. Ну, в конце концов все кончилось благополучно. Длилось мероприятие 2,5 часа, так что нормально. Благодарили Тарасова и Царева.

Любопытный разговор был у меня на этом вечере с Солодовниковым, говорили о тех, кто в зале. Он сказал, что с подобными людьми довоенного времени он встречался, тогда они были и умные, и инициативные. Я:  «Теперь не то?» Он:  «Нет, если они с тобой откровенны и не боятся, а ты — с ними, то видишь, что они умны и все понимают, но это не находит выхода в жизнь, их жизнь в замкнутом кругу». Я:  «Так и везде, и в литературе, и в драматургии, и к чему-то это должно в конце концов привести, должно быть этому разрешение». Он согласился. Потом, не помню уж как это вышло, но он сказал, что у него есть одно положительное качество — он не боится, когда его ругают, уж сколько раз был пуган, и не такими, как в зале, а такими, как Маленков и Берия. Я:  «Вы бы посоветовали и Тарасову не бояться». Он:  «Пытался, но бесполезно. Сказал, что есть разница, мне 65, а ему 56, и у него семья. Я ему говорю, что так как он работал в ЦК, то ему обеспечена пенсия в любом случае, даже если и в 57, но он не внемлет этим доводам». Заговорили о Владыкине, что он ничтожен и скоро уйдет на пенсию. Он сказал Солодовникову, что как только ему стукнет 60 — он уйдет. Я:  «А если захочет работать, то ему предложат журнал „Театр“». Солодовников:  «Нам от этого будет не легче». Я:  «Да, да, и кто на его место, тоже, может, не легче». Он:  «Да нет, я вот уж сколько смен видел, все-таки есть какие-то изменения к лучшему». Потом я высказала свой взгляд на замминистра Попова, что он ведет себя, как подручный палач при мадам. В общем, сошлись и здесь, не то что в классике.

В понедельник 27 января из Польши приехал Ежи Соколовский, во вторник пришел к нам в Управление, а Тарасова нет. Они у Владыкина вместе с Голдобиным писали выступление Фурцевой на семинаре, для участников которого сегодня был концерт. Так вот, мы с Синянской Соколовского и приехавшего с ним Навроцкого — завлита Катовицкого театра, где проходят ежегодные фестивали советских пьес, развлекали. Я честно им сказала, что в театрах у нас смотреть особенно нечего, а в этот день было так плохо, что пришлось отправить их на «Чрезвычайного посла», за что Соколовский мне потом «выдал». В среду 29 января они были на «Верхом на дельфине» в Театре Гоголя, где встретились с Голубовским. А в четверг 30 января был прием в Польском посольстве, куда пригласили всех главных режиссеров и директоров московских театров и отдельных режиссеров, таких как Фоменко. На приеме мы решили, что 31 января Навроцкий пойдет на «Однажды в двадцатом» к Львову — Анохину, а Соколовский — на «Счастливые дни» к Эфросу. Я спросила Соколовского, почему его не сняли за «Дзяды», он ответил, что за них расплачивался замминистра Балицкий, но на работе он остался.

Потом Фоменко пожалел, что я не была 25 января в театре МГУ на Ленинских горах на спектакле «Татьянин день», что теперь показ будет только 15 февраля, и, возможно, в последний раз, так как спектакль не выпускают. 15 февраля будет смотреть все начальство МГУ. Ему хочется мне это показать, так как работа серьезная. Мы договорились, что я приду без 15–20 минут восемь, и он меня встретит.

На этом приеме был Посол, и наш Владыкин в своей «речи» показал себя полным шизофреником, орал, размахивал руками и никак не мог произнести ничего вразумительного. Было очень стыдно.

31 января я пошла на «Счастливые дни» с Соколовским. Ему очень понравилось, по его словам, это современный европейский театр. Мы нашли Эфроса, и Соколовский выразил ему свою благодарность, что спектакль лучше пьесы и в Польше ее так никто не поставит, поэтому поляки пригласят Эфроса поставить эту пьесу, Анатолию Васильевичу было приятно. А у меня Эфрос спросил, как сегодня шел спектакль, лучше или хуже? Я ответила, что в сцене Крестовникова с сыном любимой женщины было слишком много эмоций. Он ответил: «Теперь так играют, а то зрителю будет скучно, спектакль очень длинный». Потом я провожала Соколовского на вокзал, и он рассказывал, как они там живут, что у них серьезная проблема с евреями, так как они сейчас первые требуют свободы, а во время «культа» были первыми ее душителями. Потом он рассказал, что Тымотеуш Карпович ушел из редакции «Поэзии», так как не мог быть официальным лицом (он был заместителем главного редактора) и санкционировать материалы, осуждающие протестующих писателей, и прочее, что стало печататься после запрета «Дзядов», ушел без сенсации, без шума, но поступил так, как велит совесть. Соколовский предложил мне написать письмо, а он опустит его в Польше[1]. Соколовский уехал на несколько дней в Ленинград.