Дневник театрального деятеля - 81

23 февраля

Прямо с утра поехала визировать письмо о театре МГУ к начальнику Отдела труда и зарплаты Новикову на улицу Куйбышева. Потом прошла к Брыкину (начальник Отдела соцстран Управления внешних сношений), который только что вернулся из Польши и рассказал, что там очень сложная обстановка. Сняли спектакль «Дзяды», как антирусский, а молодежь устроила бунт, демонстрацию. На последнем представлении чуть не разнесли театр, были плакаты, лозунги, что вот опять администрируют. Вообще для них Мицкевич — святыня, а «Дзяды» — еще и символ борьбы за свободу, как и весь Мицкевич. Чтобы показать, что снят не Мицкевич, а лишь данная «тенденциозная» композиция, стали показывать «Дзяды» по телевидению, читать со всякими вступительными похвальными словами и с присловьем, что все можно трактовать по-разному. Гомулка вроде сказал, что снимет Мотыку (министр культуры), как это недосмотрели и до чего довели. Чиновники всех рангов трясутся, неизвестно, чем это кончится. А тут в момент снятия «Дзядов» в Польше — статья Салынского в «Правде», где он говорит об этом спектакле хорошие слова. О Мрожеке поляки «не мычат не телятся» — ваше, мол, дело. Брыкин вспомнил, как «неэтично» вел себя Ефремов, 30 минут «приставая» к Мотыке, когда он был у нас, уговаривая его сказать Фурцевой, чтобы польский режиссер Яроцкий поставил «Танго» Мрожека в «Современнике».

Потом пошла взять у Владыкина пьесу «Соловьиная ночь», которую не разрешают ставить вторым экраном Театру Маяковского, т. к. у автора договор с МХАТом.

Вышел в приемную Григорий Иванович и позвал меня к себе. Стал говорить о «Соловьиной ночи», что там помимо личного влечения нужно проложить какие-то социальные мостики и что второму театру вряд ли следует ее ставить. Спрашивал о пьесе Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека», как она мне. Я сказала, что не до конца ее понимаю, но вообще интересно. О «Колобашкине», он видел его накануне, и ему не понравилось, не понял, о чем. Я сказала, что для меня в образе Ивчикова — развенчание рыцарства на час, да и рыцарства-то, выдуманного самим героем, а потом — оправдание подлости своего существования. Владыкин подхватил: «Вот-вот, и автор то же самое говорит». Я: «Ну, мы же не сговаривались». Владыкин: «Да-да, и зал принимает хорошо, может, мне уже из-за возраста не все близко. Во всяком случае, разговор может идти лишь о художественных недостатках, а не об идейных». Поговорили вообще о сложности жанра комедии. Потом Григорий Иванович, почти извиняясь, сказал, что вот, мол, существует мнение, что руководство — я, Тарасов — поддерживаем спектакль «Джон Рид» вопреки объективной оценке. И стал рассказывать, как он выступал в Малом театре на собрании, где сказал, что надо очень работать над пьесой, что стихи очень слабые, а Мекехин (парторг) и еще кто-то бросили реплику: «А нам стихи нравятся», и тем самым сняли эту тему. В общем, он пытался и, как сам говорит, волновался, выступил на троечку, но честно. Вспомнили о Корнейчуке — «Мои друзья», он видел спектакль, но о нем просто даже говорить не стали, так как, собственно, не о чем. В общем, пообщались очень «мило» и, так сказать, при полном взаимопонимании.

Вернулась на Неглинную. Долго ждали Маркова, который опоздал на час, но все-таки приехал. Встречу организовали для повышения нашей «квалификации». Говорил Павел Александрович хорошо, умно, полезно, хотя «америк не открывал».

«Что необходимо для людей, принимающих спектакль, пишущих о нем? Быть убежденным, что театр хочет только хорошего, добра, идти на спектакль без предубежденности. Ведь это страшно — сдавать спектакль, это как публичные роды. И потом, Немирович — Данченко говорил, что он не может читать слов „режиссер не подумал“, это просто абсурд, а что же он делал, когда выбирал тот или иной вариант, когда месяцами мучился и бился над спектаклем. Говорить о критериях политических, этических не будем, это ясно. А вот уменье сохранить эмоциональность восприятия. Для меня лучшим критерием был и остается Николай Эфрос, его душевный отклик на спектакль. Когда ему было даже чуждо по сути, он мог быть увлечен талантливостью, яркостью решения, так было с „Великодушным рогоносцем“ у Мейерхольда. Театр должен показать то, чего я не знаю, а мы все привыкли, что театр показывает то, что я знаю, и требуем этого, и, увидев незнакомое, утверждаем: „Нет, это не так“. Конечно, у театрального критика свои права, свое мироощущение, свой багаж, но судить художника надо по законам, им созданным, и надо этот закон чувствовать. Театральный критик должен быть многогранен, и судить Любимова по законам Любимова, а не Станицына, уметь подавлять свои пристрастия. Критик должен быть очень образован, разбираться в живописи, в музыке, это должна быть взаимная встреча. Когда спектакль готов? Немирович — Данченко как-то это знал. А вот Станиславский не знал, его захватывала эмоциональность, он был готов ставить хоть 10 лет. У нас пропало понятие премьеры — праздника. Обкатка на публике, это ввел Немирович — Данченко, и сейчас без нее нельзя, и надо это делать до сдачи спектакля, никто не устроит демонстрации, никто не выйдет из партии, нечего тут бояться, судить о спектакле наиболее точно все же можно лишь на нормальной публике. Сейчас очень много внимания обращают на мелочи — убрать такую фразу, выбросить такое-то слово, как будто от этого меняется существо и все становится правильным, нет. Во всякой красоте есть своя неправильность, угловатость, это ее особенность. Главное — не убивать живой природы художественного произведения. А то это убрать, то убрать, и стало обтекаемое, а своеобразие убито. Да даже тогда, когда режиссер бывает согласен с подсказом критика и благодарит, и исправляет, и тогда часто это во вред. Но вообще каждый конкретный случай особый. Есть личные качества актера, без которых он немыслим: певучесть Качалова, легкость отношения к роли Кузнецова. И есть благоприобретенные штампы, от которых надо избавляться. Просто системы Станиславского не существует, существует система плюс индивидуальность режиссера, актера. А у нас пункты — 1, 2, 3… „Современник“ — вот система, понятая молодыми. Эфрос — ему интересно применить систему к своему мироощущению, своему отношению к жизни. И каждого волнует разное и по-разному. Любимов кричит, и ему нельзя это запретить. Для Эфроса сгусток противоречий в жизни — главное. Львов — Анохин добивается кристальной чистоты, гармонии. Мы забываем это своеобразие, отрицаем и требуем унификации. Вот Эфрос — „Три сестры“, он видит трагического Чехова. Во многом я с ним не согласен, но полностью постигаю и такое видение. Система Станиславского — это единственная наука в театре, каждый приспосабливает ее себе. Зачем заново открывать велосипед? О „Днях Турбиных“ мне очень трудно судить. Варпаховский, на мой взгляд, очень опростил пьесу, как я говорил, „окиршонил“. Там были личности, за каждым образом мировоззрение, а здесь этого ничего нет».