Лиц не общих выраженье - 3

Мстислав Ростропович

…Широко раскрыв свои бледно-голубые глаза, Пабло Казальс поднял вверх указательный палец и воскликнул: «Фантастично! Представьте себе, чего мы недосчитались только из-за того, что Бах и Бетховен, Моцарт и Шуберт не дожили до старости. Бах скончался в возрасте 65 лет. Бетховена не стало, когда ему было 57. Моцарт умер в 35-летнем возрасте, а Шуберту было и того меньше — всего 31 год. Никто не задумывается над этим, но сколько нового могли бы они еще создать!» Он многозначительно погрозил пальцем и вдохновенно изрек: «Фантастично!»

Я часто вспоминаю этот эпизод, и особенно когда задумываюсь о творческих исканиях Мстислава Ростроповича, чья деятельность во благо культуры, вдохновителем и подвижником которой он слывет, вызывает восхищение многочисленных друзей и поклонников. Как-никак, а прославленному маэстро уже за семьдесят! Я знаю о его феноменальной работоспособности, и видимая легкость труда лишь надводная часть айсберга — могучий организм и опыт скрывают истинную цену безжалостности к себе. И дай-то Бог сохранить ему силы и дальше в стремлении поражать, удивлять и ослеплять мир яркостью и новизной открытий. (Лишь недавно маэстро, формируя программы своих гастролей по миру, стал делать в конце их приписку — толстовское «ебж», что значит «если буду жив».)

В истории музыкального искусства нашего века, а может быть, в истории всей современной культуры нет судьбы столь бурной, сенсационной.

Что такое виолончель в России, да и в Европе, до Ростроповича? Пожалуй, ничто или очень мало. «Нужна громадная талантливость, необходима сложная совокупность внутренних качеств, — писал Чайковский, — чтобы победоносно привлекать внимание публики на эстраде с виолончелью в руках». Надо признать: удавалось это очень немногим, и среди них — отец, Леопольд Ростропович, поляк по происхождению, являющийся, как заметил один из критиков той поры, «выдающимся музыкально-художественным явлением на концертном небосводе» начала века. Триумф 18-летнего юноши, окончившего в 1909 году Петербургскую консерваторию с золотой медалью, что было высшим и редким отличием, превзошел все прогнозы и ожидания. После его концертных выступлений в Петербурге, Москве, Лодзи, Кракове, Париже газеты не скупились на похвалы и пророчили виолончелисту «всемирное призвание и блестящую будущность».

Вскоре Леопольд Ростропович был командирован в Париж, где также окончил консерваторию, получив «Гран-при» и титул «первого виолончелиста Европы». По окончании Парижской консерватории музыкант долго концертировал с такими знаменитостями, как Шаляпин, Собинов, Батистини, Жан-Тибо… Вернувшись в 1913 году в Россию, Ростропович занимал место профессора сначала в Саратовской, затем в Петроградской консерватории.

И когда в 1927 году в семье Ростроповичей родился сын — копия отца и внешностью, и темпераментом, никто не мог предположить, что он тоже станет виолончелистом с мировым именем. Даже великий музыкальный патриарх Пабло Казальс, у которого Леопольд Ростропович брал уроки в Париже и слыл его лучшим учеником, несказанно удивился, когда услышал, что Ростропович-младший делает гигантские успехи в музыке: «Меня не перестает интересовать вопрос, как звучит виолончель в руках молодого человека и как он добивается единого ритма с оркестрами…»

В 24 года, став лауреатом Государственной премии — высшей награды государства, — Ростропович мог сыграть все сюиты Баха. Тогда же, в начале 50-х годов, закладывался фундамент его классического репертуара — сонаты Бетховена, Брамса, Шопена, Грига, Рахманинова, концерты Шумана, Лало…

Впервые я услышала Ростроповича в 1960 году на одном из концертов в Большом зале консерватории. На сцену не вышел, а выбежал увалень в безупречно пошитом черном фраке, с живым лицом, с округлым подбородком боксера-тяжеловеса, умными, проницательными глазами сквозь поблескивающие стекла очков. Увалень стремительно уселся на стул, расправил фалды фрака, мельком глянул на Геннадия Рождественского, дирижировавшего оркестром, и я услышала мелодию его, как сказал поэт, «астрального смычка». Цикл виолончельных произведений был исполнен великолепно, пришлись мне по душе и сделанные музыкантом обработки для виолончели пьес И. Стравинского, «Русская песня» и «Па-де-де», пьесы в народном стиле Р. Шумана, ряд сонат Л. Бетховена, Ю. Левитина…

Что тут можно сказать о Ростроповиче как исполнителе? Ему, как музыканту-виртуозу, обладателю феноменальной техники, кажется, доступно буквально все. И, может быть, потому, что техника его на той ступени совершенства, когда ее не замечаешь, когда в игре все кажется на редкость простым, легким, доступным каждому, а талант музыканта, артистизм, темперамент несравненны, он заставляет слушателей непременно поверить в высокую, неукоснительную правду создаваемых образов, хотя часто в своей трактовке отходит от принятых «норм», от исполнительских традиций.

Говоря о Ростроповиче, реже всего вспоминаешь о богатейшем арсенале выразительных средств, которыми он владеет в совершенстве. Нет, не это главное. Главное то, как при всей тончайшей продуманности, проработанности каждой детали он умеет сохранить цельность замысла, раскрывать форму целого, «обосновывать» драматическую логику развития и сопоставления музыкальных образов в произведениях любого стиля. Именно ясное ощущение формы произведения, вдумчивость, искренность, художественная простота и непосредственность игры и подкупают слушателей на любых широтах. В его трактовке никогда ничего не бывало «слишком» — слишком темпераментно, чувствительно или сухо; слишком драматично или легковесно; он никогда не щеголял виртуозностью или нарочитой простотой.

Есть одна удивительная черта в игре музыканта: свобода интерпретации, создающая впечатление непринужденного домашнего музицирования, которая очень часто сочетается у него с классической строгостью, внутренней сдержанностью, подсказанной тонким художественным чутьем, безукоризненным вкусом. И вот что примечательно: Ростропович играет практически все, что создано для виолончели.

Были ли у него неудачи? История умалчивает. Но все же в самом начале пути случались. Лет тридцать назад мы — Ростропович, Щедрин и я — возвращались домой поездом из Нижнего Новгорода, где выступали с концертами. Музыкант тогда уже приобрел широкую известность, и все его хвалили.

— Слав, вот ты такой-сякой образцово талантливый. Неужели у тебя не было никаких просчетов, ошибок, все шло так гладко, споро?

— Ну как же, всякое бывало. В 19 лет мне досталось «на орехи» от «Вечерней Москвы» за исполнение сюиты Баха. Не сумел передать глубокую жизненность баховских мыслей. Упрекала меня газета и за невыразительное исполнение виолончельного концерта Сергея Прокофьева. Пятилетки качества тогда еще в природе не существовало, однако написали, что «качество исполнения оставляет желать лучшего». Так что было, все было…

— Было редко, — вмешался Щедрин. — Его все больше обзывали. То гением, то чемпионом мира по виолончели, то феноменом и даже чертом…

— Дьяволом, — поправил виолончелист Родиона. — Говард Таумбмэн в «Нью-Йорк таймс» написал: «Ростропович играл как дьявол». (Делаю маленькое отступление. В начале моих гастролей в Токио — Ростропович только что улетел, закончив тур в Японии, — на моей пресс-конференции журналисты вспоминали русского «колосса виолончели». Один из них, коверкавший русские слова, восторгался больше всех: «О! Ростроповиса! Америка, русский музыканта супер сёрт!» «Что за «сёрт»?» — не могла я взять в толк. И только в отеле вспомнила: «Так ведь это же «черт», «дьявол» — японец имел в виду именно это высказывание нью-йоркской газеты.)

Об игре Ростроповича написано в прессе всего мира так много и убедительно, он награжден столькими эпитетами, что добавить новое, свежее, дающее более точное представление о его таланте, пожалуй, и невозможно. В своих заметках мне хочется привести лишь несколько фактов и личных наблюдений из жизни музыканта, дополняющих портрет Ростроповича, хотя и достаточно известный всюду.

…В период послесталинского правления, в так называемые времена «хрущевской оттепели» (конец 50-х годов), значительно расширились контакты с зарубежными странами и гастроли по городам и весям мира ведущих деятелей культуры стали обычным явлением.

Импресарио Соломон Юрок делал все возможное и невозможное, чтобы покончить с «холодной войной» средствами культуры. И он добился своего: Америка и Европа аплодировали русским артистам. В те годы я уже начала колесить по стране и встречалась на концертах с Ростроповичем в городах Сибири, Алтая, в центральной полосе России — в Иванове, Владимире, Нижнем Новгороде, а затем и в зарубежных поездках.

За границей фамилия артиста буквально мельтешила на афишах. Заканчиваю гастроли в Париже — следом концерты Ростроповича; пою в Лондоне — накануне был вечер виолончельной музыки, играл Ростропович; прилетела в США — и там Ростропович. Любопытна одна деталь. Однажды в Нью-Йорке я поселилась в гостинице «Парк Шеротон Отель», одна сторона которой выходит на «Карнеги-холл», а другая — на Бродвей. На кирпичных, довольно старых и мрачных стенах висели ярко-желтые афиши, оповещающие черными буквами о предстоящем концерте

Рост

Ропо

Вича.

Когда я показала на создание афишных дел мастеров, музыкант только рассмеялся: «Что поделаешь? Не знают американцы, как правильно писать фамилии посланцев из России. Ничего, научатся скоро. Зато обслуживание здесь молниеносное. В парикмахерской клиент полулежит в кресле, и его стригут или бреют, одновременно тут же делают маникюр и чистят ботинки».

Его и как человека, и как «посла» советского искусства за рубежом всегда раздражало постоянное присутствие сопровождающего делегацию или отдельно взятого артиста представителя соответствующих спецслужб. Иногда «сопровождающие» выполняли роль переводчиков. «Один из них, — сетовал артист, — с которым я имел «счастье» путешествовать по Австралии и Новой Зеландии, владел английским языком, как я китайским. Всем, кто к нему обращался по-английски, он говорил единственную фразу: «Репит плиз» («Повторите, пожалуйста»)».

Возмущало Ростроповича и невежество чиновников от культуры, их порой полная бездарность. На этой почве постоянно возникали конфликты, особенно по поводу концертных зарубежных поездок. Произвол доводил его до скандалов, издевательских шуток. Будучи в Америке, он по просьбе Соломона Юрока перечислил ему сочинения для сольного концерта, который должен был состояться в следующем сезоне. Возвратившись в Москву, Ростропович получил от чиновника нагоняй за то, что не согласовал с ним программу. Тогда артист продиктовал бюрократу внушительный перечень несуществующих сочинений — «сонаты Моцарта для виолончели соло». Не имеющий ни малейшего представления о произведениях для виолончели чиновник передал список Юроку. Поднялась невообразимая паника. В Зальцбурге, где планировались концерты, стали искать неизвестные сонаты Моцарта. Неразбериха продолжалась, пока Ростропович не объяснил, в чем дело.

Как известно, Ростропович об эмиграции не думал. Ему и в голову не приходила подобная мысль. «Предпосылки перемен, — писала профессор-музыковед Софья Хентова, давно наблюдавшая за личностью музыканта, — накапливались постепенно и заключались, прежде всего, в самом характере, свойствах личности Ростроповича, с ненасытной жадностью и остротой воспринимавшего все проявления окружающей жизни. Эксплуатация достигнутого претила этой мощной натуре. Он не мог находиться в покое и умиротворении — ему необходим был допинг в виде новых начинаний, свежих впечатлений. Он продолжал идти по пути обновления, обогащения своего искусства, расширения его границ, к углублению всей своей музыкальной деятельности, а это требовало стимулов, возвышающих духовных источников. Далекий от политики в том извращенном виде, в каком она культивировалась в советском обществе, он по повадкам своим мало напоминал советского человека, отравленного доносительством, страхом, подозрительностью, замкнутого и осмотрительного перед угрозой тотального сыска. Само его существование было вызовом окружающей жизни… Такую степень независимости советская система стерпеть не могла, как не стерпела она ранее Прокофьева и Шостаковича, уничтожая и приручая их кнутом гонений и пряником славы. Ростропович был исключением, и это предопределяло — раньше или позже — его столкновение с системой номенклатурных господ и покорных рабов. Конфликт стал неизбежен. Для обуздания, подавления и уничтожения нужен был лишь повод. Если не А. Солженицын, то нашлось бы что-либо другое, не обязательно важное, принципиальное».

Не хочу оспаривать С. Хентову, знаю только, что, прочитав произведения Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «В круге первом» и «Раковый корпус», Ростропович был потрясен, о чем прямо и написал автору: «До сих пор и еще, видимо, долго буду потрясен твоим гением». Они стали друзьями.

Когда произведения Солженицына перестали публиковать на родине и его выступления против советского строя становились все более резкими, Ростропович со свойственной ему энергией развернул кампанию по защите друга от политической травли, особенно усилившейся после присуждения писателю Нобелевской премии. Провокации следовали одна за другой, Ростропович не выдержал и написал открытое письмо в защиту Солженицына, адресовав его главным редакторам центральных газет. Ни в одной из них этот протест, разумеется, напечатан не был. А известинский экземпляр его письма, посланный в ЦК КПСС главным редактором Л. Толкуновым, лег на стол М. Суслова и был немедленно разослан членам Политбюро и секретарям ЦК. После чего началась «разъяснительная» работа Министерства культуры и Союза композиторов.

Весной 1972 года Ростропович вместе с А. Сахаровым, А. Галичем, Е. Боннэр, В. Некрасовым, В. Кавериным и другими видными деятелями науки и культуры подписал два обращения в Верховный Совет СССР: об амнистии политических заключенных и об отмене смертной казни. В письмах говорилось: «Свобода убеждений, обсуждения и защиты своих мнений — неотъемлемое право каждого. Вместе с тем эта свобода — залог жизнеспособности общества».

Такого поворота власти тем более стерпеть не могли, и тут же последовали контрмеры: Ростроповича попросили покинуть Большой театр, в репертуаре которого значились оперы «Евгений Онегин» и «Война и мир» под его управлением. Он помчался к Е. Фурцевой, не раз высказывавшей ему свое расположение, устроил скандал. Фурцева предупредила, что его лишат зарубежных гастролей. Он ответил что-то вроде: «А я и не знал, что выступать на родине — это наказание». К слову сказать, оказавшись 8 марта 1971 года на гастролях в Магадане, музыкант не отказал себе в удовольствии послать телеграмму Екатерине Алексеевне: «Поздравляю женским днем. Ростропович из Магадана. Подготовил себе местожительство».

Ведавший зарубежными контрактами Госконцерт стал сообщать о мнимой болезни Ростроповича — о зарубежных гастролях музыкант уже не думал. Получили указание не приглашать Ростроповича столичные оркестры, городские и областные филармонии Союза. Телефон в квартире молчал, с Ростроповичем теперь общались лишь друзья. Подоспела еще одна беда — умерла мама, Софья Николаевна, безумно любившая сына. Хрупкая, маленькая, с длинной, до пят, косой женщина на восьмом десятке имела привычку ежедневно выпивать один или два крохотных бокальчика водки. Бокальчик имел форму сапожка и всегда стоял на столе в кухне. За день до кончины, в окружении близких, во время ужина, она осушила один «сапожок», второй, третий, затем перевернула его вверх дном и, положив сверху кусочек хлеба, произнесла: «Все. Я заканчиваю свой земной путь, пора и на покой». Ее отпевали в небольшой церкви на Остоженке.

Из консерватории Ростроповича не увольняли, но делали вид, что такое может произойти в любой момент. Стала прогрессировать депрессия, и утешение он начал искать в водке. Я не знаю, какие мысли одолевали музыканта в то время, но, видимо, решение направить коротенькое письмо Л. Брежневу с просьбой о командировке за рубеж на два года было принято на семейном совете. Получив неутешительный ответ, Ростропович вскоре эмигрировал в Англию. Нельзя сказать, что на чужбине его встретили восторги и ангажементы.

— Я свалился в Лондон как снег на голову, без денег и единого контракта, — вспоминал артист спустя годы. — Я почти три месяца не имел ни одного концерта за границей и жил на деньги, одолженные моими друзьями.

Конечно, не сладкими были первые дни вдали от родины, пока не появилось желание доказать всем, что и в другом мире русский талант не затеряется, не пропадет. Его публичные выступления в поддержку диссидентов, академика А. Д. Сахарова, усилия «по склонению отдельных видных и перспективных деятелей советской музыкальной культуры к эмиграции из СССР», как и последующие действия виолончелиста, находившегося в США, не очень-то приходились по душе высокопоставленным чиновникам на Старой площади, в верхнем эшелоне аппарата ЦК КПСС и Политбюро. Наконец, партийные и государственные деятели Союза ССР сочли поведение Ростроповича за границей «недостойным», обвинив музыканта в политических спекуляциях и антиобщественной деятельности, направленной против советской страны.

Тучи начали сгущаться, и гром прогремел: Ростроповича и Вишневскую лишили гражданства. Получив не очень радостное известие об Указе Президиума Верховного Совета СССР, Ростропович и Вишневская направили письмо Л. Брежневу. Отклика не последовало. Представители посольства СССР во Франции пришли к Ростроповичу на парижскую квартиру, чтобы отобрать советский паспорт. Он его не отдал…

— После моего изгнания, — вспоминал музыкант, — никто из композиторов не двинулся, не шелохнулся в мою сторону. Первым, кто нарушил «заговор молчания» и прислал мне свою «Стихиру», был Щедрин. Это был гражданский подвиг — по тем временам (пьеса «Стихира» была написана Родионом к 1000-летию Крещения Руси и посвящалась Ростроповичу).

Америка, собиравшая таланты со всего мира, не стала медлить. Зная тягу Ростроповича к дирижированию, ему предложили художественное руководство в нескольких оркестрах. Он выбрал вашингтонский.

— Когда Америка меня приняла с распростертыми объятиями, — говорил Ростропович, — я решил отблагодарить эту замечательную страну — сделать из одного посредственного оркестра по-настоящему хороший коллектив музыкантов. Свою задачу я выполнил — признанный во всем мире, оркестр сегодня имеет совершенно другой масштаб…

И в самом деле, ему удалось расширить репертуар, привлечь видных композиторов, усилить струнные, медную группы, организовать эффектные выступления. Росту авторитета оркестра способствовало его участие во многих общеамериканских и международных празднествах: каждые четыре года он играл во время инаугурации нового президента страны, каждый год отмечал День независимости 4 июля концертом на открытом воздухе, собиравшим многие тысячи слушателей вокруг открытой эстрады на Западной стороне Капитолия.

В 1978 году я была свидетелем сенсации — музыканты Национального симфонического оркестра США забастовали. «Белые воротнички и фраки — музыканты Национального симфонического оркестра всегда выдерживают стиль, даже когда образуют пикеты, — отмечал американский журнал «Тайм». — Самой высокой ноты забастовка, начавшаяся за четыре дня до открытия концертного сезона, достигла, когда к манифестантам присоединился дирижер оркестра Мстислав Ростропович, продемонстрировавший невиданную солидарность с музыкантами. Отвечая полиции, потребовавшей, чтобы бастующие освободили пространство перед входом в Кеннеди-центр, Ростропович был безукоризненно вежлив. «Даже в моей стране, — сказал он, — меня никогда не пытались посадить в тюрьму».

— Это был беспрецедентный случай, — рассказывал артист. — Дирижер, бастующий вместе со своими оркестрантами, — такого Америка еще не знала, это разрушало всякие представления о нормальном порядке вещей.

Деятельность оркестра контролируется и оплачивается советом директоров. Он же нанимает и дирижера. И если между оркестром и директоратом возникает какой-либо конфликт, дирижер не очень-то может позволить себе солидироваться с музыкантами. Он лицо зависимое и потому не вмешивается. Но это не для меня. Я не могу оставаться в стороне. Совет директоров тогда принял решение заключить контракт с оркестрантами всего лишь на год вместо обычного — на три года. А у них у всех семьи, дети, и, естественно, все хотели прочного, стабильного положения. Само собой разумеется, я их поддержал.

Пикеты, демонстрации у входа в Кеннеди-центр были запрещены. Полиция трижды предлагала музыкантам перейти на другую сторону улицы, а в случае неповиновения грозила арестом. Но артисты, желая привлечь к себе как можно больше внимания, предпочли остаться на месте. И в конце концов победили — не только полицию, которая так никого и не арестовала, но и совет директоров, согласившийся «удлинить» срок действия контракта.

И неудивительно — сколько лет знаю Ростроповича, он всегда «попадает в историю» не в силу обстоятельств или зигзагов судьбы, а в силу своего характера, непостижимого азарта, темперамента.

Когда рушили Берлинскую стену, Ростропович посчитал своим человеческим долгом при сем присутствовать и примчался туда за тридевять земель. Никто его в ликующей толпе не заметил, и он был этому рад. Только вот не мог стоя играть на виолончели и попросил кого-то рядом: найдите, пожалуйста, табурет. Тут на него и обратили внимание: какой табурет, зачем, кому… Ростроповичу? Неужели это он?! Ему нашли табурет, и он играл. Чтобы не только отбойные молотки стену рушили, но и музыка перемалывала и отбрасывала все, что стену создавало.

А еще несколькими годами раньше зимой он играл на виолончели у одной парижской церкви. Тогда хоронили Андрея Тарковского. Табурет там не потребовался. Он просто сел на заснеженную ступеньку церкви…

В дни августовского путча в Москве засел в Белом доме и радовался победе, как мальчишка, а потом с противогазом через плечо и бутылкой шампанского за пазухой спешил в аэропорт «Шереметьево-2» — в Париже волновались дети… Услышал, что в Москве плохо обстоит дело с медикаментами для детей, медицинским оборудованием. Купил две реанимационных автомашины и в качестве дара передал детской клинике. Осенью 1993 года при его непосредственном участии открылось и новое предприятие «Мосмед» по производству дефицитных хирургических инструментов для врачей России.

В том же, 1993 году по решению правительства России была создана специальная комиссия по обнаружению и перезахоронению останков царской семьи Романовых, расстрелянной в Екатеринбурге в 1918 году. Для проведения исследований (совместно с английскими специалистами по криминалистике) потребовались субсидии, в которых есть весомый вклад и Ростроповича, посчитавшего, что место останкам — в усыпальнице российских царей в Санкт-Петербурге.

В апреле 1996 года ему вдруг приспичило спасать леса Амазонки. Узнал, что Элтон Джон, Стинг, Даиана Росс, Дон Хэнли и другие звезды современной эстрады дают в «Карнеги-холл» в Нью-Йорке благотворительный концерт, вырученные средства от которого пойдут в фонд спасения лесов. Помчался туда.

Вообще говоря, неугомонность артиста никогда и раньше не имела границ. В 1966 году в Москве проходили юбилейные торжества по случаю шестидесятилетия Д. Шостаковича. В юбилейный день в квартиру знаменитого композитора внесли подарок от Ростроповича — рояль «Стейнвей», что по тем временам (да и по нынешним) считалось весьма дорогим презентом. «Я видел, какой допотопный рояль, взятый напрокат, стоял у Шостаковича, — вспоминал музыкант. — Нельзя было допустить, чтобы гений играл на таком старье».

Однажды, кажется в Швейцарии, Ростропович увидел кресло, на котором, будучи в эмиграции, сидел «вождь мирового пролетариата» У ль янов-Ленин. Ему показалось, что место этому креслу в Москве, в музее Ленина. Он приложил немало усилий, чтобы кресло было привезено в Москву.

Когда на Кубе пришел к власти Фидель Кастро и его сторонники еще вели вооруженную борьбу в труднодоступных горах, Ростропович полетел на Кубу, пробираясь пешком по горным тропам с виолончелью, достиг лагеря кубинских повстанцев и играл для них с величайшим упоением.

Японский император, увлекающийся виолончелью, пригласил артиста в свою резиденцию, и Ростропович был единственным музыкантом, которому довелось играть дуэтом с правителем Страны восходящего солнца.

Сколько помню артиста, ему всегда претили однообразие, чрезмерная усидчивость.

— У него в одном примечательном месте человеческого тела торчит гвоздь, и поэтому он не может сидеть сиднем на одном и том же месте, — утверждал Огнивцев, когда речь заходила о Ростроповиче. — Ему все время куда-то надо бежать, спешить, ехать. Он ни за что не откажется от того, что его страшно интересует или волнует. (Огнивцев был большим другом виолончелиста, и эта дружба продолжалась десятилетия, вплоть до отъезда музыканта из страны. Именно Александр Павлович способствовал близкому знакомству Ростроповича с Вишневской на фестивале искусств «Пражская весна» в мае 1955 года, куда он приехал вместе с ней, начинающей певицей оперной труппы Большого театра. Кстати, придя в театр, Вишневская в любое время находила в певце понимание и поддержку, с удовольствием пела с ним в спектаклях.)

Мне нравится в Ростроповиче, что он до сих пор не может привыкнуть к творческому благополучию и считает, что человеку полезны трудности, борьба. «Душевное благодушие притупляет эмоции. Что важно для успеха дела? Не приемы, не регулярность работы, нет. Важно желание, страстное желание добиться чего-то, какой-то цели. Волевые качества можно выковать. Воля нуждается в «самозатачивании». Что помогает? Смена родов деятельности. Так сохраняется свежесть восприятия. Регулярность — враг искусства, а я — враг привычек, ибо они обкрадывают нашу жизнь. Мне всегда жалко чиновников, которые вынуждены с 9 утра до 5 вечера каждый день сидеть на службе. Они никогда не видят, что происходит в это время с небом, солнцем. И каждый день я стремлюсь новыми глазами посмотреть на дерево, стоящее у моего дома. Я поднимаю глаза к небу — Боже, какие облака! Я стараюсь не привыкать к красоте, потому что в таком случае «привыкнешь» к тем произведениям, которые играешь. Мы должны ощущать звук, изданный инструментом, или человеческий голос как чудо. Да, я упражняюсь в любое время суток — утром, вечером, ночью — сколько нужно, сколько требуют обстоятельства».

«Мне всегда было трудно разложить жизнь по общественным, политическим и музыкальным полочкам, — заметил он как-то. — Я просто испытываю внутреннюю потребность что-то делать. Внутри меня происходит нечто вроде взрыва».

Примечательно, что взрыв этот не поддается никаким прогнозам и предположениям. Никто не знает, возможно и сам Господь, что могут натворить воображение артиста сегодня, завтра, через три дня. И я нисколько не удивилась, когда услышала, что Ростропович отважился продирижировать оперой «Жизнь с идиотом», где герои прямо на сцене мочатся, испражняются, матерятся.

За несколько лет до изгнания прослышал, что древняя графиня Кочубей, одна из последних представителей знатного рода, доживающая свой век в Ленинграде, решила продать бриллиантовые серьги по девять карат каждая и люстру, принадлежащую когда-то одному из Людовиков — королей Франции. Помчался туда. Купил, привез в Москву. Серьги — жене, Галине Вишневской. Люстру — под потолок. О последней особенно не распространялся, о ее происхождении знали немногие.

Узнал, находясь в гостях у Б. Бриттена, что продается виолончель итальянского мастера, на которой играл Наполеон. Собрал все деньги, залез в долги, но… реликвию приобрел.

Бывали случаи, когда неопытность и излишняя доверчивость подводили музыканта. Будучи уже женатым, купил дорогостоящий гобелен. Продавец утверждал: вещь уникальная. Через два дня после покупки эксперты обнаружили, что перед ними низкосортная фабричная ткань, самая обыкновенная… Два дня ходил разгневанный…

Спустя годы ловкие дельцы основательно потрепали нервы Ростроповича, когда шел судебный процесс, связанный с выпуском на экраны фильма «Борис Годунов», музыка для которого записывалась под управлением маэстро.

Вот как он об этом рассказывал: «Я дирижировал записью музыки и все время просил: «Хочу посмотреть фильм. Что делает режиссер?» Дело в том, что звукозаписывающая группа «Эрато» объединена с фирмой «Гомон», выпускающей кинопродукцию. Так вот, просмотрев фильм, я пришел в ужас. И сказал, что считаю необходимым сделать сокращения. Владелец студии приехал в Вашингтон, мы с ним вместе просмотрели фильм, я наметил купюры всего на восемь минут. Он согласился, но сказал, что постановщик фильма не согласится: «Ты хочешь сократить сцены с половыми актами, а они как раз и привлекают публику». Представляете: «Борис Годунов» с половыми актами. Глава фирмы посоветовал мне подать в суд на режиссера, предложил помощь адвоката, убедил, что процесс будет выигран, а главное, постановщик, возможно, и без процесса пойдет навстречу моим желаниям. Когда же я пришел на судебное заседание в парижском суде, выяснилось, что «Эрато» подала встречный иск, по которому за каждое мое критическое замечание о фильме в прессе я должен заплатить сто тысяч франков. И еще полтора миллиона франков фирма требовала с меня за то, что я задержал выпуск фильма. Причем ссылалась на условия контракта. А я контракта не читал… Доверился фирме. Спросил: «Контракт хороший?» «Такого еще не было ни у кого», — уверили меня.

Оказалось, что по условиям договора я не имею права в кинокартине что-либо менять. Ох, если б знал, ни за что бы не подписал. Французский суд долго разбирался и вынес соломоново решение: перед демонстрацией фильма приводить заставку, сообщающую, что Ростропович не согласен с такими-то эпизодами…»

Взрывной характер Ростроповича, его неудержимая эмоциональность иногда сказывались и на личной, семейной жизни. Помню, как в 1964 году он дал сгоряча объявление о разводе с Вишневской, любовное увлечение которой директором миланского театра «Ла Скала» Антонио Герингелли чуть было не привело к разрыву.

В часы отдохновения от концертной и общественной деятельности, в кругу друзей и единомышленников, Ростропович может блеснуть эрудицией, проявить изобретательность, поспорить, совершить нечто из ряда вон выходящее. Рассказать, например, байку о своих собаках, одна из которых по кличке «Муха» справила у него за пазухой большую нужду, а ее дочурка — малую, пока он их тайно провозил в «боинге».

Однажды писатель Василий Аксенов имел неосторожность заметить в компании (дело было в Вашингтоне), что самая лучшая водка в мире — «Измирская», турецкая. «Это непростительная фальсификация, — возмутился Ростропович. — После больших изыскательских процессов, после больших дискуссий и после действительно серьезного анализа мы пришли к убеждению, что лучшая водка в мире — это шведская водка «Эксплоер». Вася, прости, милый, теперь все стоит на своих местах. Нужно сказать, что эту водку — для сведения — выпускают в Гетеборге, достать ее в США невозможно, я вожу ее через таможню, идя на очень большой риск. Когда у меня был концерт в Гетеборге, я через своего менеджера решил созвониться с заводом, который выпускает «Эксплоер». Подошел, как обычно бывает, швед подшофе. Назвался менеджером. И я не выдержал, какая-то поэзия влилась в мое сердце, и сказал: «Вы знаете о том, что ваша водка лучшая в мире?» Он мрачно ответил: «Мы-то знаем, но хорошо, если бы это знали другие»… Замечу попутно, что с водкой у музыканта отношения давнишние, хотя я никогда не видела артиста пьяным. Помню торжество во Владимире, куда я приехала на премьеру «Поэтории» Р. Щедрина. Кажется, это было в 1971 году. Чтобы отметить успех предприятия, местные власти после концерта устроили прием. Компания подобралась знатная — Плисецкая, Щедрин, Ростропович, Вознесенский, Рождественский, звезды оркестра. Тосты следовали один за другим, и Ростропович, приняв на грудь две бутылки «Пшеничной», как заметил один из оркестрантов, держался вполне лояльно по отношению ко всем присутствующим» и сыпал анекдотами, вставляя словечки не для дамских ушей.

…Летом 1973 года Саратовский театр оперы и балета пригласил Ростроповича продирижировать двумя спектаклями «Тоска» в дни гастролей труппы в Киеве. Дав согласие, артист выехал на машине, но в Брянске, куда он добрался к ночи, его ждала телеграмма из Киева с сообщением, что в связи с изменением программы спектакли «Тоска» отменяются. Как стало известно чуть позже, киевские власти запретили появление в их городе «нежелательного» Ростроповича, а публике объявили, что он уехал за границу, отказавшись дирижировать в Киеве.

Не смутившись таким «теплым» приемом и заведомо ложной информацией киевских властей, Ростропович вернулся домой и решил устроить феерическое открытие бассейна, сооруженного им самим на верхнем этаже дачи в Жуковке. На торжество пригласил Огнивцева с женой. «С бассейном он долго возился, — рассказывал Александр Павлович. — Столько кирпича положил, что, думаю, рухнет все к чертовой матери. Посередине установил подставку, вроде постамента для скульптуры, обмазал цементом. Я знал, что Ростропович должен быть в Киеве, и вдруг неожиданный звонок: «Приезжайте к 15.00 на открытие бассейна», — послышался в трубке голос Вишневской. «Но без супруга какое может быть открытие?» — засомневался я. «Ничего, и без него управимся», — отвечала Галина. Поехали. Вишневская повела нас по крутой лестнице наверх, на террасу возле бассейна, где был накрыт стол. Вижу, на пьедестале, в самом центре бассейна, возвышается какая-то фигура, покрытая простыней. «Ага, — думаю, — уже успели приобрести скульптуру…» Вишневская разлила в бокалы шампанское, затем вручила мне веревку, другой конец которой был прикреплен к простыне. По ее сигналу я потянул веревку, простынь упала и — о, Боже! — на пьедестале возвышался в чем мать родила… Слава Ростропович. Одной рукой он прикрывал мужские достоинства, другую протянул, как Ульянов-Ленин, вперед и дальше, словно указывал дорогу к «светлому будущему». Пока немая сцена продолжалась, Ростропович успел нас отругать: «Почему вы опоздали! У меня решительно все отмерзло, пока я тут на холодном цементе сидел…»

Папа Павел VI как-то сказал, что он стоит на лестнице между землей и Богом и ему живется легко, когда он думает об этой лестнице. Выбор невелик: или подниматься вверх по ней, или спускаться вниз. Либо стоять. Но где? На какой ступеньке? Ростропович, взявшийся решить проблему, ясного ответа до сих пор дать не может. Но, наверное, все же найдет.

Когда я вспоминаю о встречах с Ростроповичем, всегда думаю вот о чем: общался он за границей со множеством выдающихся личностей современности — от президентов до великих артистов. Знаменитости разного ранга искали знакомства с ним. При всем ослепительном фейерверке кажущегося счастья артист оставался одиноким человеком — настоящие друзья оказались по другую сторону границы. «Иных уж нет, а те далече», — очень точно сказал поэт. Вот почему после почти 16 лет изгнания, едва ступив на родную землю в аэропорту «Шереметьево», Ростропович заявил встречавшим: «Сначала я еду на Новодевичье кладбище…» Поехал, чтобы поклониться праху матери, великих соотечественников — Шостаковича, Прокофьева, Ойстраха, Гилельса, Огнивцева… Вспомнились слова музыканта, сказанные им в апреле 1989 года в Вашингтоне на вечере, посвященном памяти талантливого писателя Юрия Елагина, русского эмигранта, скончавшегося в Америке: «Мне когда-то Прокофьев сказал одну вещь. Не знаю, где он это вычитал, не то у Драйзера, не то у какого-то другого писателя: бывают люди, которых даже не надо глубоко закапывать после того, как они умрут, просто присыпать землицей, и все. А бывают люди, которые живут такой полноценной, большой жизнью, что, когда они умрут, их надо закопать глубоко… В этом действительно есть смысл силы человеческой жизни. Не только жизни интеллектуальной, моральной. Вы знаете, когда человек уходит, через некоторое время ты понимаешь: а ушел он из твоей души? Я уже многих потерял, мой, можно сказать, баланс друзей на небе больше, чем, может быть, даже на земле. Я потерял многих. И некоторых очень близких людей я потерял, не видя и не прощаясь с ними. Те, например, что умерли в Советском Союзе после того, как я уже был оттуда изгнан. Мне не хватает их каждую секунду…»

У него было все: богатство, слава, успех. Не было лишь самого главного — воздуха родины и друзей, открывших ему тайны красоты и гармонии музыкального мира. Правда, в эмиграции Ростропович с присущей ему энергией делал все возможное и невозможное, чтобы ощущать себя не совсем оторванным от родной земли. В Финляндии, в местечке Лаппенранта, всего в двадцати километрах от границы с Россией, недалеко от Санкт-Петербурга, он купил половину дома — поближе к родине.

Природа севера штата Нью-Йорк напомнила Ростроповичу его родное Подмосковье, и он построил дом в русском стиле возле небольшой русской церквушки. Жилище свое музыкант обставил русской мебелью, а стены украсил картинами русских художников — Репина, Шишкина, Рокотова, Венецианова, Левицкого, «чтобы пахло Русью, как свежим хлебом». Где бы ни гастролировал артист, всюду он старался найти произведения российского искусства, понимая, как важно сохранение истоков. Ростропович никогда и ни перед кем не скрывал, что его всегда тянуло в Россию. Вдали от родины и рядом с ней, на разных материках и меридианах он всегда представлял русский народ и его искусство.

Творя за границей, Ростропович был несказанно удивлен, когда в канун 1992 года его удостоили звания лауреата Государственной премии России за 1991 год — «за концертные программы последних лет», основу которых составили произведения русских композиторов — Чайковского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, Щедрина… Не рассчитывал артист на подобную оценку, как не рассчитывал увидеть родное Подмосковье при жизни.

Но история непредсказуема, как непредсказуем и Ростропович. Я до сих пор не могу понять, почему он отмечал свой семидесятилетний юбилей во Франции, а не в России, взрастившей, воспитавшей его, сделавшей великим музыкантом. Артист укатил в Париж, словно столицу Франции вот-вот закроют и он не успеет принять все положенные почести. Возможно, я сгущаю краски и чего-то не знаю, но вряд ли я одна так думаю, хотя всегда была и остаюсь почитательницей могучего таланта своего неуемного современника.