По моим письмам того времени Б. знал о том, каких усилий стоит и моя работа, даже не связанная с противостоянием власти и обществу. Реакцией на мое усердие был совет Б. следовать его жизненному кредо: «Как можно меньше работать, стремиться к минимуму усилий, к максимуму заботы о себе». Если один из родителей идет этим путем – куда ни шло. Но оба? Я в их числе? Боже праведный! А кто будет заниматься моими дочерями? Не признавая Анюту своей дочерью, он не вникал в проблемы ее воспитания. Надюшу он любил – она похожа на его мать. Но и по отношению к ней Б. проявлял свою любовь без особого углубления в проблемы ее роста и развития. Он часто повторял: «Воспитание дочерей – прерогатива матери». Растить и воспитывать дочерей, «как можно меньше работая, стремясь к минимуму усилий и максимуму заботы о себе»? Это не для меня. И в моей тогдашней учебе тоже. Следуй я этому кредо, от такой аспирантки М.Г. Седов отказался бы первым. Все, чем и как я жила до этого письма Б., противоречило заявленному им кредо. Я продолжала придерживаться принципа: быть, не робеть, не пасть! Особенно не пасть в глазах своих и чужих детей всех возрастов. Сколько помню себя, это было сопряжено с огромными повседневными усилиями. Лишь много лет спустя я поняла, что чисто интуитивное окончательное признание мной раздельности наших путей: мне - забота о семье, Б. – служение обществу и человечеству, - оказалось мне во благо, ему – во вред. Спокойное отношение к такому разделению явилось шагом к моему самосохранению. Однако жизнь показала: разделение разделению рознь. Тогда, именно в середине 60-х годов, обстоятельства принудили Л.З. Копелева и Р. Орлову прибегнуть к «разделению труда» в их семье – об этом я узнала из их воспоминаний. Но они оба трудились при максимуме усилий, при максимуме внимания друг к другу именно потому, что охранители системы проявляли неусыпную «заботу» о Л.З. Копелеве. Б. такая «забота» о нем гебешников даже и не снилась.
Жизненное кредо Б. исключало возможность конкретного проявления активной причастности его и к судьбам человечества. Хотя бы к судьбе чехов, выступивших жарким летом 1968 года против системы, навязанной им в 1945 году нашей страной. 19 августа СССР ввел в Прагу танки. С заявлением протеста выступили тогда в печати и по радио Галансков и Гинзбург. Власть привлекла их к суду. Против судилища над ними выступило около 7 тысяч человек, а барды пели: «Танки идут по Праге, танки идут по Праге!» Борис Полевой выгнал тогда из редколлегии журнала «Юность» Аксенова и Евтушенко. «Взвиваются ночи кострами в Остраве, в мордовских лесах и в казахской степи. На севере и на юге над ржавой землею дым… Нечего притворяться – будто мы не ведаем, что творим!», - писал Галич, откликаясь на события в Чехословакии в августе 1968 года.
Никак не проявляя себя в каком-либо общественном действии, свои представления, однако, Б. считал «единственно правильными», а себя «единственно борцовски мыслящим». Именно эти представления, начиненные им «иронией, издевкой, ядом», он настойчиво пытался навязывать уже в семье и в тех коллективах, где ему приходилось работать. Вот так жарко было летом 1968 года в мире, в стране, на кафедре истфака и в семье.
Передавая свой первый материал Седову, по его заметкам, которые могли появиться на полях этой первой моей работы, я надеялась определить, что он от меня ожидает. Он ограничился лишь заявлением: «Это еще только материал». Я сообщила об этом Б.. Назвав мое сообщение «блуждающей иронией» (игра слов?), он предложил мне «учиться мелкие неприятности превращать в достаточное удовольствие». Это тоже была только игра слов. Размышляя над этим неприятным фактом, я обратила внимание на то, какое раздражение впервые прозвучало в обращенной ко мне фразе Седова. Очень быстро я узнала, что причиной его раздражения была не я. Сказались на его настроении и внешнеполитические события – Чехословакия, и внутрикафедральные дела. О первых я уже сказала. Кафедральное дело состояло в том, что одному его дипломнику отказали в защите его проекта. Аргумент для отказа – неверна методология. Еще до защиты Михаил Герасимович говорил мне, что этого его студента нельзя допускать до защиты. Но, уважая самостоятельность каждого своего ученика, он не счел нужным поставить вопрос на заседании кафедры о недопуске проекта этого дипломника к защите. Теперь Седову грозили неприятности и не совсем маленькие - ставился вопрос о состоянии идеологической работы на кафедре с известными всем последствиями такого обсуждения. Ему было не до меня. «Что ж, буду работать», - ответила я ему на его резкость. Но мой шеф заметил мне, что работу надо сделать до сентября. Верил ли он в меня, в мои способности? Или проверял?
Свободное копирование
